Газета День Литературы - Газета День Литературы # 147 (2008 11)
"Вишь, как судьба-то накатывает, каким валом обдаёт, – думал Колобов. – А я ещё, придурок, сюда ехать не хотел. Всё братцы-тунеядцы, алкаши несчастные, запели как один в дудочку: мол, куда ты поедешь? Это же всем дырам дыра, что даже нам там делать нечего. Испугали бабу мудями. Да я по таким дырам уже десять лет болтаюсь, как вошь в рукомойнике. Выходит, не зря болтался. Вишь и мне кое-что начинает откалываться. Эх, только бы не сорвалось, только бы ухватить удачу-то за жабры, а там бы уж я…" И рой желанных мыслей тёплой трепетной волной обдавал Колобова. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из-под худого вялого подреберья и светящимся мячиком заскачет по давно не мытому полу.
Но что же произошло? Откуда же он взялся этот долгожданный благодетель, который намеревался преподнести Колобову такой подарок судьбы?
А предыстория была такова. Несколько недель назад, на поселковый участок электросетей, где обрел временную пристань Колобов, приехала на строительство сарая и рубку просеки бригада студентов – шумных, дерзких, бесшабашных. Поселили их в те же теснопрокуренные апартаменты, где в углу, у стены, стояла кровать Колобова, накидав прямо на полу свалявшиеся ватные спальники. В первый же день по приезду студенты отметили своё прибытие тем, что напились до чёртиков, громко, на весь поселок орали под гитару ультрамодные, вперемешку с блатными песни, съели без зазрения совести у Колобова месячный запас тушёнки, неведомо каким нюхом нашли и выпили припрятанную в батарее водяного отопления бутылку "боинга" и под занавес чуть не поддали, или, по их выражению, чуть не "накатили" самому Колобову, когда тот принялся робко роптать на такой наглый произвол.
– Ну, ты, дядя, загрузился, – сузил недобро глаза и привстал светловолосый кучерявый студент. – Ну, загрузился дюлячками. Придётся тебе заехать в дыню.
– Слышь, Паша, прекрати наезжать на человека, – не слишком решительно попытался осадить задиру единственный трезвый студент, который, как выяснилось позже, был у них за бригадира.
– Прикинь, Гена, этот хреноплёт решил прикурковать флакон "боинга" и не дать нам накатить винишка, – не сдавался кучерявый. – Надо привести дядю в чувство.
Колобов затосковал, понял, что дело запахло керосином. Он был уже и не рад в душе, что ввязался. Хрен с ней с этой бутылкой, нашёл чего жалеть, больше пропадало. А парни крепкие, молодые, незнакомые, ещё изувечат. Колобов ретировался, присмирел в своём углу, обиженно посасывая беломорину. Но что-то треснуло в напряжённо пьяной атмосфере, как это всегда бывает, и Колобов вдруг нежданно-негаданно сделался центром внимания всей честной компании.
– Слышь, батяня, – подошёл к нему высокий, спортивного вида студент, которого все уважительно называли Борисычем. – Ты не делай обиды, видишь этот хреноплёт кривой, как турецкий ятаган, базар не фильтрует.
– Да ладно, чего там, – полуобиженно произнёс Колобов и совсем по-детски шмыгнул носом. – Мне не жалко, но надо ж по-людскИ…
– Тебя как зовут, батяня?
– Витькой.
– А по батюшке? Или у вас отечества и отчеств тоже нет?
– Чего?! Васильич я…
– Короче, мы все с этой минуты будем обращаться к тебе уважительно – Васильич. Слышали, хреноплёты? Прошу плеснуть этому крутому мужику несколько капель искристого "боинга"…
...Обида прошла окончательно и появилось совсем новое чувство какой-то душевной приподнятости, точно сбросил с себя Колобов десятка полтора годочков, когда также с дружками напивался до чёртиков и куролесил по деревне, таская для фарсу нож за кирзовым голенищем.
Вдруг он вспомнил, что его называли в разговоре не раз батей и батяней. Колобов забеспокоился и несколько протрезвел. В общем шумном и бесшабашном веселье он как-то не обратил на это внимания, а сейчас вот… Батя… Хм… Ну какой он батя? Ему всего-то ничего – тридцать пять. Разве это возраст? Батя… Ишь ты, сами вы бати.
Колобов встал, пошатываясь вышел в гаражный пристрой, где стоял рукомойник, заглянул в зеркало, с ободранной по краям амальгамой. На него смотрела нездоровая, почти совсем лысая, как гладкое бабье колено, вытянутая физиономия с оттопыренными ушами, худая, желтушного цвета, с редкими прокуренными зубами. Не придавали ей молодцеватости даже узкие, как у породистого одессита, дерзко заверченные вверх белёсые усики.
– Мда-а, – пьяно икнул Колобов и провёл рукой по лицу, будто смывая наваждение. – Батя…
Он пнул кирзой дверь, вышел на воздух. Шёл проливной дождь без ветра и шум его почти перекрывал плеск текущей в нескольких шагах перекатистой мутноводной речушки. Колобов подставил лысину под дождь и долго стоял так, пока основательно не промок. Ни крика, ни взлая, ни рокота машин, только глухая таёжная ночь, да шум небесных вод. Посёлок спал, укрытый плотным облачным пологом, и даже собаки – а их тут своры – молчали, попрятавшись от дождя.
– Да-а, батя, – повторил он вслух и, зябко поёжившись, пошёл спать.
Шли дни. Колобов привязался к студентам. То, что произошло при первой встрече, скоро забылось и на поверку оказалось, что все они неплохие, компанейские парни, и если их заносило порой куда-то не туда, то только под бедовую пьяную лавочку. Даже самый задиристый, который чуть было не "накатил" Колобову и под мухой уже искавший приключений в посёлке, трезвым оказался редкостным добряком и тихоней. Звали его Пашей-черепашей.
С первых дней к Колобову они стали относиться как к сверстнику, были с ним порой насмешливо снисходительны, подсмеивались, и только изредка, когда уж совсем шли в разнос, доходили до прямого зубоскальства. Но это не досаждало ему, не бросалось в глаза со стороны, было, что называется, в меру. А где-то в глубине души, неосознанно даже нравилось ему, потому как он чувствовал, что парни приняли его в свою компанию, считают за своего. Наверное, и они поняли, что Васильич человек беззлобный, простодырошный, услужливый, не подлый, имеет золотые руки и хоть пьяница, но совсем чтобы бомж, так нет.
Вроде ничего не изменилось, но как-то по-другому потекла его жизнь. Напитываясь, точно масляная вехотка, бьющей ключом энергией парней, он сам точно помолодел душой и невольно ловил себя на мысли, что чаще стал вспоминать свои молодые годы – "фазанку", армию, колонию, о которых почти совсем забыл, точно их и не было в его расхристанной, наперекосяк жизни. И ему даже в голову не приходило, что очень скоро студенты уедут восвояси, закончив стройотряд, в шумный город, которого Колобов никогда не любил, а для него наступят снова пьяные, однообразные, как две капли "боинга" похожие один на другой дни в сообществе с Сашкой Сахаляром. Человек он конечно неплохой, но шарабан у него варит ровно настолько, чтобы сообразить на бутылку "боинга".
Нет, пить Колобов не бросил. Всё также в заначке у него стояло вино, и пока он возился с трактором – он называл его любовно "соткой" – за день не раз прикладывался к горлышку и был всегда в приподнято-возбуждённом состоянии. Но это как-то само по себе ушло на второй план. Его подкупающе тянуло на разговор с новыми людьми, потому как, казалось, и думали они по-другому, и спрашивали с любопытством, и слушали с интересом. А у Колобова столько накопилось в душе за время кочевья по северным посёлкам, что лилось через край, ныло, тянуло, моченьки не хватало, как хотелось выговориться.
Особенно нравился ему тот высокий парень, которого все уважительно называли Борисычем. Мог он мимоходом, между делом, с хиханек да хаханек завертеть такой разговор, который заканчивался потом глубоко заполночь.
– Васильич, ну скажи: почему ты пьёшь? – хлебая щи, сваренные из концентратов, начинал канючить Борисыч. – Каждый день, да ещё несколько раз на дню. Так недолго и боты прикусить, в смысле в ящик сыграть. Ну, какая от этого польза, а? Ты бы хоть по бабам бегал, все не впустую. А то одних ханыг поселковых поишь. Они ж халявщики.
Колобов желтозубо склабился, смачно шмыгал носом, блестел глазёнками.
– Так я может и пью оттого, что баб нет. Жизнь ведь у меня пошла через пень-колоду, поломатая житуха. И вот пока не пью, всякая дребезделка в голову лезет, зудит, тянет за душу. А поддал – там уже другой коленкор.
– Пьёшь вот, помрёшь же…
– Ну и хрен с ним, нашёл чем пугать, дивить баб мудями. Я ишшо смерти не боялся, пусть она меня боится.
Колобов хорохорится, хотя если по правде разобраться, то не из чего. Изрезан вдоль и поперёк, перенёс шесть операций, больные почки, печень, желудок, мочевой пузырь. Надорван, как сивый мерин, вечно брюхо, хотя какое уж там брюхо! перетянуто тугим бандажём. Зато винополка – дом родной. Однажды его так скрутило с похмелья, что студенты переполох подняли, думали, отдаст Васильич Богу душу. Нет, отошёл. Живучий оказался, холера.
