Журнал Русская жизнь - Интеллигенция (февраль 2008)
Отдельно надо сказать о советском туризме. В большом буржуазном мире туризм - это комфортное времяпрепровождение, подразумевающее отдых в хороших отелях и прогулки по чужим столицам. То, что в СССР называлось туризмом, в мире называлось экстремальными видами спорта. То есть походами плохо снаряженных людей в дикие и мрачные места, интересные разве что красотой пейзажей и относительной отдаленностью от все того же начальства. Впрочем, серьезным туризмом занимались все-таки немногие. Чаще речь шла о походе в ближайший лесок с целью распития водки, чтоб не зудели над ухом родители и жены. Так или иначе, пение под гитару входило в меню.
Так вот, советская бардовская песня официально возводит себя именно к «гитарной песни у костра». Когда геолог, турист или студент, лупцуя на тощей шее комаров, извлекал из изгиба гитары простые, незатейливые звуки.
Подчеркнем - это именно официальная версия. По воспоминаниям участников бардовского движения, точками зарождения его были биофак и геофак МГУ, откуда вышли первые люди с гитарами. С другой стороны к ним шли, взявшись за руки, туристы. Даже аббревиатура КСП - «Клуб самодеятельной песни» - была известна еще в пятидесятые и обозначала «конкурс студенческой песни». В дальнейшем инфраструктура КСП, с его ежегодными слетами и «Грушинкой», развивалась именно как надстройка над туризмом и прочим комсомолом.
Второй источник «бардизма» совсем прост. Это советский театр и кинематограф, с их специфической музыкальной и песенной культурой.
И третий, потаенный источник - это, разумеется, блатной фольклор.
Одно время его деликатно называли «уличным» или еще как-то. Но лучше все-таки называть кошку кошкой. Блатата - это песни, сочиненные уголовниками или для уголовников, и посвященные тому, что раньше называли «преступным образом жизни», его прелестям и горестям.
Разумеется, ничего особенно оригинального в этом плане Россия не породила. Блатата известна повсюду, где существует организованная преступность. Песенки о преступниках появляются там, где сами преступники хоть в какой-то мере считаются частью общества. Например, во Франции времен Франсуа Вийона уличные банды были, в общем-то, нормальным явлением. Попавшегося вора или разбойника могли повесить, но тогда много кого могли повесить, пеньковый галстук не считался украшением, пятнающим честь. Вийона, кстати, вопреки легенде не вешали (вышел по амнистии) - хотя наши барды, очень любившие, по двойной причине франкофилии и классовой близости, его образ, чрезвычайно ценили и эту легенду про петельку на шеечке. Им хотелось, чтобы и Вийон был настоящим блатным.
Как ни странно, собственно русская земля сколько-нибудь значимого блатного фольклора не рождала аж до самого двадцатого века. В народной среде было относительно мало преступников, и они считались именно что отбросами общества, а не его «спефицической составляющей», которой положена «своя культура».
Признанным центром преступной культуры в Российской Империи стала Одесса. Связано это было с тем банальным обстоятельством, что в южном портовом городе процветал относительно респектабельный преступный промысел - контрабанда. С точки зрения обывателя, контрабандист не делает ничего плохого, даже наоборот, снабжает его хорошими сигарами и вином по невысокой цене. Поэтому перевозка морем «коньяка, чулков и презервативов» под покровом ночи, стычки с полицией и все такое, не вызывает у него дрожи и чувства протеста. С другой стороны, контрабандисты принадлежат именно преступному миру, а ни какому-нибудь иному, «тут не надо иллюзий». Первые блатные одесские песни вышли именно из этой среды. Кое-что из блатного репертуара середины позапрошлого века живо до сих пор. В семидесятые я слышал песню про Маньку, которой «не нравится мой аккредитив», исполняемую вживую - а ведь ее цитирует еще Александр Грин в мемуарах, и уже тогда она считалась старой… Точно так же знаменитая «Я мать свою зарезал, отца я застрелил, сестренку-гимназистку в сортире утопил» была сочинена еще во времена гимназий - а пелась за милую душу в те же семидесятые.
Большая часть блатного фольклора была сочинена уже в двадцатом веке. Причиной был террор - когда огромное количество людей пошло в тюрьмы ни за что. Причем сначала специального блатного фольклора не производилось. Заключенные любили, например, Есенина - об этом упоминает Шаламов. Серьезное производство текстов и музыки, обслуживающих культурные интересы преступного мира, началось уже в шестидесятые. Для бардов же «старая одесская тематика» была одним из родников творчества.
Если подытожить, то советская музыкально-песенная индустрия дала бардам технические навыки и образцы для подражания, туристская песня - тематику, а блатная - лирического героя.
Что получилось в результате совокупления всех этих разнопородностей?
IV.
Для начала напомним, кто является лирическим героем блатной песни. Это правонарушитель. Человек, который нарушает закон. Не «человеческий закон» - тут есть всякие варианты - а закон писаный, государственный. Ну или закон, охраняющий каких-нибудь несимпатичных людей. Например, буржуйствующих серых обывателей. Начальников толстопузых, взяточников. Еще кого-нибудь. Короче, таких людей, с которыми не хочется отождествляться. Которых не жалко. Которым «так и надо, чтоб подломили».
Теперь предположим, что этот лирический герой типа никого не грабит, не убивает, а поет про красоты родной земли. Но поет он о них с той самой интонацией, с теми же риторическими ходами, с тем же выражением, что и про «я в деле и со мною нож». С теми же, повторяю, самыми, ибо лирический герой - человек вне закона, а содержание - вроде как безобидное, «про природу и походы».
Что получается? Еле заметный, но очень творчески продуктивный диссонанс. Который цепляет слушателя, делает интересным тривиальное содержание. Поют вроде об озерах и осени в горах, но так, как будто «имеют в виду что-то другое».
Сознавали ли творцы бардовской песни, что их машинка работает именно таким образом? Да, разумеется. Иногда они даже проговаривались. Да что там - сознательно объясняли, даже демонстрировали метод, перед всей страной. Просто это было сделано на должном уровне тонкости: все слышат, понимает мало кто.
Чтобы не ходить далеко за примером, возьмем известнейший мультипликационный хит своего времени - мультфильм «Бременские музыканты», части первая и вторая.
По большому счету, анализировать это гениальное без кавычек произведение следовало бы подробно - поскольку смысла в него забито не меньше, чем, скажем, в «Волшебную флейту». Но в этом компендиуме и паноптикуме советской культуры нас интересует совершенно конкретная деталь - «Песня разбойников».
Напоминаю, о чем речь.
«Страшные лесные разбойники» пытаются тишком пробраться туда, где их не ждут. По ходу они поют.
Сначала вступает низкий хрипатый голос:
Пусть нету ни кола и не двора,
Зато не платят королю налоги
Работники ножа и топора…
Тут подхватывает другой, с издевательской ласковостью:
Романтики с большо-о-о-й дор-роги!
Пересечение тут выполнено гениально. Первые три строчки - совершенно стандартный зачин блатняка, и исполняются именно как блатняк. Четвертая строчка - бац! - штамп из типичной туристской песни, за исключением предлога «с». Если его не расслышать (а чтобы его расслышать, нужно «напрячь внимание»), получатся классические «бродяги-романтики».
Дальше припев. Вредными, гунявыми голосами лирические персонажи поют:
Не желаем жить, эх, по-другому не желаем жить, эх, по-другому (перебивочка)
ходим мы по краю, ходим мы по краю, ходим мы по краю…
Выражение «ходить по краю» вполне понятно, опять же блатной штамп, но разрешается он так:
…по краю род-но-му…
И снова банда оборачивается невинными туристами-краеведами.
Все это подчеркивается голосом, интонацией - брутальной в одних местах, глумливой в других.
Пошутить так случайно невозможно. Это была именно что пародия, сделанная очень умными людьми - которые видели, как машинка работает. Метаэзопов язык, намек ни на что, намек на то, что здесь намекают на что-то незаконное.
Теперь следующий поворот темы, на сей раз политический.
V.
То, что барды и КСП являлись чем-то «вольнолюбивым», как бы подразумевалось самой ситуацией. Вполне официальные крыла Ленинского Комсомола, распростертые над «сценой-гитарой» Грушинского фестиваля, этому как бы не мешали. Как не мешал тот факт, что различные Окуджавы, Визборы и прочие Никитины не вылезали из кинолент.
Причина проста. Запрещенность и гонимость проверялась не фактами, а все той же интонацией и атмосферой.
