Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете
Вот и “зеленое” движение заглохло в первых же побегах, и добровольные экологические общества, если и сохранились, так только как спекулятивные, на иждивении тех самых предприятий, которые больше других загрязняют и губят окружающую среду: они губят, а их иждивенцы-экологи проводят “экспертизы”, подтверждают, что все в порядке.
Экология превратилась в кормушку. Она для разных людей и людишек хлебная: никто ведь не может сказать, каким должен быть результат их деятельности, значит, она может быть совершенно безрезультатной.
Меня даже на улицах останавливали, кто – не знаю, расхваливали мою деятельность и тут же предлагали взять ассоциацию под свое (финансовое) крыло. Ну это откровенно и без обмана. Легко отказаться. А вот обмануть себя раз-другой я позволил: участвовал в открытии и презентации каких-то новых “общественных” организаций типа “Промышленная экология”. В ТВ после этого, к стыду своему, я себя лицезрел, но никогда больше о существовании этих организаций не слышал. Но ведь они существуют. Чем-то занимаются?
Еще о своем депутатстве.
Когда я пишу эти строчки, уже прошел год, как депутатство мое и всего депутатского корпуса СССР закончилось. Уже Первый съезд, чуть ли не первые его часы, внушали смутную тревогу: грядут какие-то события, с которыми мы (я) не справимся. Грядут!
Едва ли не первым намеком на это были выступления литовцев Казимиры Прунскене и Витаутаса Ландсбергиса (они тогда были не разлей-вода), которые говорили о том, что Литва должна получить экономические свободы.
Я уже выступил на съезде до этого, что-то такое сказал – точно не помню, – чуть ли не о Смутном времени (если действительно так, значит – по делу), но после литовцев еще взял слово для реплики.
Реплика: литовцам неплохо было бы не забывать, что перестройка пришла не из Литвы в Москву, а из Москвы в Литву.
Реплика вызвала несогласие многих депутатов, прежде всего тех, кто чуть позже составил МРГ (межрегиональную группу)…
В перерыв я подошел к М.С. Горбачеву.
– Михаил Сергеевич! А ведь нам надо принимать закон о порядке выхода республик из состава СССР!
– Ну вот уж чего не надо, так не надо! – ответил М.С. – Этим мы как раз и спровоцируем выход из Союза, развал Союза!
Теперь, когда Союз распался, я думаю, что так случилось бы и при наличии закона о выходе и действительно сама постановка этого вопроса в ВС способствовала бы распаду, но, с другой стороны, “развод” произошел бы, наверное, более цивилизованно и более цивилизованным и действенным оказалось бы и СНГ. Но я не утверждаю своей правоты, нет… Не знаю, не знаю: может быть, и прав был Горбачев.
Кажется, на Втором съезде слово (с места) взял Валя Распутин. Он сказал:
– А не подумать ли России о том, чтобы первой выйти из СССР?
Это прозвучало в тот момент совершенно парадоксально, но теперь-то звучит мудро. Дело даже не в том, чтобы это состоялось бы тогда же, а в том, чтобы Россия психологически была подготовлена к своей самостоятельности. Чтобы это не было бы для нее акцией сногсшибательной. Убийственной.
Я начал свою работу в Совете по латышской литературе (17 лет был его председателем) с того, что проштудировал двухтомный учебник “Истории латышской литературы” – для количественно небольшой литературы этого (для первых шагов) было достаточно.
Практически же – с участия в праздновании 160-летия со дня рождения прекрасного прозаика Яунсудрабиньша (что-то близкое Аксакову и Пришвину), на его родине, в маленькой деревушке на границе с Литвой. Меня поразил этот праздник: латышские певцы, музыканты, танцевальные ансамбли выступали весь день и всю ночь до следующего утра, а на кладбище были приведены в порядок, отмечены грудами цветов и вновь созданными надгробиями могилы предков писателя чуть ли не до десятого колена. Народа было – тысячи, руководил всем председатель сельского совета, а пьяных – ни одного (хотя латыши на этот счет мастера, но тактично удалялись с той целью куда-нибудь за несколько километров).
Я выступал. Я говорил о том, как я понимаю Яунсудрабиньша. Слушатели удивлялись: оказывается, так же, как и они.
Яунсудрабиньш в официальном ходу в Латвии не был, потому что умер в “фашистской Германии”, а теперь, помимо всего прочего, было первое его официальное и свободное признание.
Все тут оказались заодно – и я, русский, и латыши – партийные и беспартийные. Впрочем, беспартийных латышей, особенно в среде творческих работников, писателей, я почти что и не встречал, и они так прорабатывали своих “отщепенцев” – приходилось даже кое-кого выручать. Очень хорошего писателя, отчасти фантаста, отчасти реалиста, они на порог своего СП не пускали – сотрудничал с немцами! – и он работал дворником. Вызвали его в Москву, обсудили его творчество и таким образом легализовали.
В каждой нации, в каждом сословии есть люди, для которых власть – благо и первая необходимость, а среди интеллигенции, не только служивой, но и творческой, таких людей больше всего. Одновременно с появлением в Европе и в мире интеллигенции появилась и проблема: интеллигенция и власть. Я пишу об этом в одном французском журнале: “Заметки из истории русской интеллигенции плюс перестройка” и называю три типа поведения современной интеллигенции по отношению к власти: тип горьковский, сахаровский и солженицынский. (Конечно, этими тремя фигурами проблема не исчерпывается.) Но мне-то кажется, что наиболее благополучны те страны, в которых интеллигенция не стремится к власти, а занята своим делом – искусством, наукой, техникой, врачеванием, учительством. Политика же предоставлена самой себе, то есть профессиональным политикам.
И еще удариться, что ли, в воспоминания? В давние?
В первый раз я попал в маленькую-маленькую Латвию, расположенную на берегу реки Оми в Калачинском районе Омской области. Дело было в 1937 году, летом. Я, студент, был на производственной практике в изыскательской партии, изыскания – под строительство ГЭС на той реке Омь, она же – Омка. Мы гнали нивелирный ход по левому (высокому) берегу реки длиною 150-200 км в зоне предполагаемого водохранилища, но я уже тогда был пристрастен к гидрологическим работам и шел не по берегу, а плыл по реке, промеривая глубины и отмечая общие гидрографические данные – ширину реки, характер русла, скорость течения.
В день наш отряд проходил километров пять, не больше, а ночевали мы в деревнях, которые, по сибирским понятиям, вдоль реки были расположены густо-густо – тоже километров через пять. Но вот подошли мы к деревням – дворов по сотне каждая, – которые назывались Гельсингфорс, Ревель и Рига, в них соответственно обитали финны, эстонцы и латыши. (А выше мы прошли деревню Соловецкую со старообрядцами. Там показывали мне старинные рукописи, а я, дурень, не придал им никакого значения.)
И вот ночевал наш отряд в деревне Рига, и все говорили там по-латышски, а женщины по-русски не говорили совсем (и в Ревеле, и в Гельсингфорсе – также). А заборы были в Риге из жердей, установленных под углом в 45 градусов – впервые видел такое. Я спрашивал рижских мужиков: бывали они когда-нибудь в Риге? Никто не бывал, но все этот город расхваливали. Все обязательно хотели в нем побывать, глазком взглянуть. Вот и мне в тот раз очень захотелось в Риге побывать. К тому же профессор В.И. Долинино-Иванский, читавший у нас обширный курс водоснабжения, кончал Рижский политехническй институт, очень хвалил Ригу, говорил, что улицы там моют с мылом, и показывал нам свои чертежи (а он прекрасный был чертежник, гораздо лучший, чем лектор) двух рижских железнодорожных водонапорных башен. И не было в моей жизни случая, чтобы, в Ригу приезжая, уезжая из нее, я не любовался бы этими башнями. Правда, вид несколько портит тюрьма, бывший знаменитый Рижский централ, о котором наш профессор почему-то не говорил ничего.
Позже, году в 50-м, я тогда заведовал кафедрой сельхозмелиорации в Омском сельхозинституте, и вот мы кафедрой оказывали “помощь производству” – очень дело было модное и даже обязательное: математики и те ездили по колхозам-совхозам. Ну а нам сам Бог и начальство тоже велели. Но – без шуток – мы многое делали и с увлечением, и с пользой. И в колхозе имени Чапаева, в 35 км выше Омска по Иртышу, где председателем был страшный пройдоха и нахал-хохол Лаврик, мы строили плавучую насосную станцию для подачи воды на участок орошения. Стационарную установку строить было нельзя – уж очень велика амплитуда колебания уровней воды в Иртыше, больше пяти метров (за оросительный сезон), это выше практически допустимой высоты всасывания. И так нужно было сделать телескопическое соединение всасывающих труб, чтобы одна труба ходила в другой без всяких зазоров и плотно впритык, без вакуумов.
У меня на кафедре был ассистент (теперь доктор наук), Вениамин Сахончик, золотые руки, ему бы авиаконструктором быть, а не на моей кафедре торчать (после мы с ним разошлись, он меня крепко надувал и не раз). Так вот, он взялся подогнать металлические и максимального для всасывающих труб диаметра. И подогнал. Работал он в цехе завода “Красный Октябрь”, с директором которого я договорился. Директор сказал: “У меня мастеров-то таких нет”, а я сказал: “А у меня есть!”. Когда Сахончик сделал свое дело, рабочие (ночная смена) несли его на руках из цеха до ворот завода.
