Виктор Ротов - Ближе к истине
— Ну и правильно сделали, — одобрила мама, выслушав нас.
Погода в самом деле испортилась, и мы с Женей два дня просидели дома. Это было кстати. За два дня он окончательно пришел в себя.
На третий день он потащил меня на море. У моего брата Анатолия был выходной, и мы отправились на море втроем. Мы завезли Женю на катере на «Косу» и там провели почти весь день, прячась от солнца в тени под «грибком». Под вечер Анатолий куда‑то делся, и мы с Женей остались одни.
— Знаешь, — сказал он, — я испытываю потребность отметить наше возвращение. Мы вернулись с тобой с того света.
— Отметим, когда ты окончательно поправишься.
— Ты, Витя, старый, добрый, античеловеческий перестраховщик.
— Пусть я буду перестраховщик, но ты должен живым вернуться домой.
— Как всегда, ты прав. И за это я тебя не люблю, — сказал он и вздохнул. — А знаешь, что больше всего меня беспокоило, когда умирал под дубом? Хлопоты, которые свалились бы на твою голову. Это надо было б делать вскрытие, составлять акт экспертизы, разные другие процедуры; заказывать цинковый гроб. Ты знаешь, что такое за
казать цинковый гроб? Мне однажды довелось. Не дай бог! Я лежал под дубом и подсчитывал — хватит ли тебе моих денег, которые я захватил с собой. А захватил я много. Будто чувствовал. Теперь мы просадим их с тобой в ресторане. Назови мне лучший, экзотический ресторан здесь, и мы сейчас же отправимся туда.
— Нет, дорогой. Сейчас мы поедем к маме, отдохнем немного и сходим к врачу.
Так мы и сделали. Женя дулся на меня, вращал недовольно глазами, отпускал в мой адрес издевательские шуточки, но я стоял на своем. И он покорился.
Врач, пожилая носатая женщина, выслушала нашу исповедь и вздохнула.
— Мужчины, мужчины! Не знаете куда приложить свою доблесть.
Она долго выслушивала и выстукивала Женю, заглядывала ему в рот, раздирала глаза; наконец сказала:
— Можете хоть сейчас отправляться пешком в Краснодар.
Женя взглянул на меня мстительно. А когда мы вышли от врача, успокоил:
— Но ты не переживай, старик. Ты старый, мудрый, осторожный друг.
— Ладно. Если ты такой герой, завтра мы идем на перевал. Поднимемся и спустимся. Я возьму с собой валидол и нитроглицерин на всякий случай. Если ты не попросишь таблетку, то делай потом что хочешь.
— Хорошо. Пойдем на перевал.
Маме моей Женя понравился сразу. И она приняла его как родного сына. Он держался просто и свободно. Как дома. Это и подкупило ее. Она готовила нам, кормила нас, сидела с нами по вечерам за долгими неторопливыми житейскими разговорами. Смотрела на него, и глаза ее весело блестели.
Надо сказать, Женя умел нравиться людям. В нем было что‑то обвораживающее.
Я вспоминаю часто о нашей студенческой жизни. Женя еще числился в Литинституте. Приехал на летнюю сессию сразу после туристической поездки в Англию и Шотландию. Приехал он тогда довольный, переполненный впечатлениями, но не подготовленный к сессии. Мы, конечно, помогли ему чем могли, и вот начались экзамены.
Как он будет сдавать, мы ума не могли приложить. Однако…
Сдали первый — он сдал не хуже нас. Сдали второй — он сдал лучше нас. Третий, четвертый. Он идет лучше нас по оценкам. Я поражен, Сеня выходит из себя.
— Ты шотландским виски поишь преподавателей что ли? — приставал он к Жене с возмущением.
— Хе — хе — хе! — похехекивал Женя. — Секрет фирмы.
Как‑то я улучил момент, когда не было Сени, и спросил:
— Женя, как тебе удается сдавать экзамены?
— Старик, все очень просто. Из трех вопросов в билете я хоть что‑нибудь да знаю. С этого и начинаю. А*потом рассказываю про Шотландию. И знаешь как слушают?!
Все ясно. Женя умел рассказывать. Отрывочные, разбросанные впечатления он увязывал сюжетом и даже идеей, если хотите. Заслушаешься. При этом он чутко улавливал реакцию собеседника и старался развивать именно ту тему, которая больше нравилась.
Идя на экзамен по Античной литературе, он выучил всего лишь одно четверостишье Сапфо, уловив на консультациях, что преподаватель А. А. Тахо — Годи неравнодушна к древней поэтессе. Вот это четверостишье:
Уж месяц зашел; Плеяды
Зашли… И настала полночь.
И час миновал урочный…
Одной мне уснуть на ложе!
Прочитал он, конечно, и кое‑что о самой Сапфо.
Судьба этой женщины удивительна. Не зря легенды о ней дошли до наших дней из VII века до нашей эры. Во время гражданской войны на Лесбосе она бежала в Сицилию. И только много лет спустя вернулась на родину. По преданию, кончила жизнь самоубийством из‑за несчастной любви. Бросилась со скалы. Сапфо писала о любви. О неодолимой, мучительной страсти. И сама она была страстной женщиной.
В билете, который достался Жене на экзаменах, вопроса о Сапфо не было. Но он попросил разрешения рассказать о ней. Преподаватель разрешила, поскольку очень любила поэтессу. Женя рассказал, не жалея красок. Наизусть прочитал четверостишье, потом все это ловко увязал с недавней поездкой в Шотландию. Да видно так интересно получилось, что преподаватель даже не вспомнила
о вопросах в билете. Женя вышел от нее с пятеркой в зачетке.
Он всегда говорил мне:
— В жизни все просто, старик. Надо знать слабости людей, а их немного.
Я всегда поражался его знанию жизни. Он моложе меня, но иногда мне казалось, что я имею дело с мудрецом по жизненному опыту.
На следующий день я поднял его рано утром. Встал он неохотно и плелся за мной на перевал без охоты. Я смотрел на него, принаряженного мамой в старенькие брюки и рубашку брата (в лес за перевал не надевают хорошее), и меня распирал смех.
— Женя, ты как будто в неволю идешь.
— Да, старик. Держусь на одном энтузиазме. Иду потому, что принял твою веру. Я буду вести аскетический образ жизни: недоедать, недопивать, лазать по горам, париться в бане, хлестать себя веником — лишь бы избавиться от лишнего веса.
На Красовский перевал в Новороссийске надо подниматься сначала по улице Кирова от Мефодиевского рынка. Потом улица переходит в дорогу, ведущую по склону горы на перевал. Километра два на подъем, в начале и в конце довольно крутых. Мы часто останавливались чтобы полюбоваться городом внизу и чтоб отдышаться.
В глубокой балке слева, поросшей кустарником и высокой травой, пели невидимые птицы, призрачно звучала какая‑то здешняя жизнь. А за нами, внизу, глухо рокоча, лежал город. Дальше — море. Небо над ним хмурилось, надвигалась большая темная туча. Потом солнце зашло, повеяло прохладой.
Женя окинул небо взглядом и неуверенно попросил:
— Может, вернемся, Витя? Не нравится мне эта туча.
Я и сам уже подумывал об этом, но мне очень хотелось
показать Жене город с высоты; дорогу, перевал, исхоженные в детстве. Каждый кустик здесь, каждый камешек, каждая тропинка были для меня по — особому дороги. И мне хотелось, чтобы Женя проникся моим волнением, моими чувствами. Я с вечера прожужжал ему уши о том, как здесь, на перевале, хорошо, как мило, как дорого мне. И он, деликатная душа, упорно карабкался за мной, не смотря ни на ранний час, ни на хмурое небо. Прислушивался вместе со мной к пению птиц, к возне в балке, нюхал
воздух, любовался городом, погрузившимся в тень, свинцовым блеском моря вдали. Наслаждался вместе со мной, сопереживал.
Постепенно повеселел. Свежий горный воздух, вдыхаемый часто, разбудил его окончательно, наполнил радостью и силой. Он раскраснелся, взмок, разошелся.
Перед самым перевалом дорога особенно крутая. Мы останавливались через каждые тридцать — сорок шагов, несмотря на то, что в спину нам дул ветер с моря. «Моряк», как здесь говорят.
Быть дождю. Я это чувствую и знаю, что на перевале в дождь хорошего мало, но почему‑то думаю, что мы успеем с Женей подняться и спуститься. И еще какое‑то упорство владело мной. Необъяснимое. Может захотелось взять реванш у гор за то, не/давшееся, окончание похода? lie знаю. Но помню хорошо, что мысль «вернуться» — не раз мелькала в голове. И все‑таки я тащил Женю на перевал.
Последние метры мы с ним преодолевали уже почти в тумане. Вернее, туча опустилась так низко, что задевала перевал.
Только мы взошли на перевал, не успели полюбоваться видом внизу сквозь разрывы тучи, как хлынул дождь. У меня был с собой плащ. Мы накрылись с Женей, присели под деревом, чтоб ноги спрятать от дождя и стали наблюдать, как по склону напротив нас косыми навесными шторами со стороны моря шел дождь. И ветер. Он трепал деревья и кустарник, рвал косые шторы дождя в клочья и бросал их на склоны гор. Он врывался к нам под плащ, толкался, как бы прогонял прочь. И тогда Женя сказал:
— Горы не принимают нас.
Я мысленно проклинал себя, что вовремя не повернул назад, что затащил сюда Женю. Все вдруг усложнилось: шквальный ветер, ливень косыми струями, потоки воды, мокрая дорога, скользкие камни, крутой спуск. Как мы будем выбираться?
