Газета День Литературы - Газета День Литературы # 60 (2001 9)
Иль спелые колосья иль этот хлеб вечно волнующийся томят первобытно первозданно меня а что слаще хлеба на земле? а что слаще печной дышащей рассыпчатой лепешки?
И вот когда я гляжу на эти колосистые волны я чую запах свежего хлеба запах печеных колосьев запах печеных мучнистых зерен зерен зерен?
Иль спелый исполненный семян зерен кормильный колос так похож на родильный колосистый тучный блаженный урожайный фаллос ярого алого мужа?
И вот средь фаллических колосьев как тропка вьется жизнь чреватая алчная моя?
И вот средь колосистых фаллосов как тропка затерялась жизнь младость моя?
О хлебные кормильные колосья полевые!
О родильные колосистые фаллосы родильные — и все мои! мои! мои! Ночные!
О поле колосистых младых фаллосов моих!.. О поле…
И ты уже далекое… далекое…
…Ах Тимофей Пенфей! дальний друг дальних родителей моих
Когда я шла к дому твоему я увидела рожь переспелую перемлелую в поле а август-жнивень серпень а стайка золотой ржи нескошена и осыпается а где жнец ее? где хозяин ее? просыплется изойдет она одиноко спелым ярым томящимся зерном…
Ай! После азиатских равнодушных гор таящих смерть так я хочу провести ночь в спелой золотой говорливой ржи ржи ржи!
Ты пойдешь со мной Тимофей Пенфей а я хочу уснуть забыться в русских смиренных колосьях навевающих сон сон сон тысячелетний православный монашеский
Пойдем в ночные пахучие блаженные брошенные колосья склоненные мои а утром покосим пожнем хлебы сиротские эти…
Пойдем спать в золотых ржах ржах ржах
…Наталья Наталия а где родители твои — дальные пыльные други мои душанбинские? Иудей Иосиф и русская Людмила насмерть неразлучные как Русь и Израиль как Спаситель и Крест, а?
А заживо убитый родной город Душанбе доныне гонит гнетет меня и не дает уснуть мне уже много дней…
И там была тишина провинциальная заводь тихих семейных гнезд и чада дети младенцы хрупкие беззащитные резвились в многолюдных солнечных сонных дворах прянопыльных и там хватало всем азиатских тучных плодов и вина и хлеба и мяса гиссарских курдючных баранов
Что же огонь восстал меж домов и человеков? и стали гореть детские подушки и игрушки и в ночах бессонный детский плач и рыданья всхлипы матерей явились? И ночные сонные плодовые матери зарыдали над чадами своими
А мы с родителями моими Иосифом Израилем и Людмилой Русью поехали на реку Варзоб-дарью в ущелье Варзобское колыбельное возлюбленное мое и там пили вино и ликовали дышали речным целебным ветром и в котле казане бухарском отец мой Иосиф готовил бухарский плов и уже сладкий дым шел стлался над хрустальной рекой и я пошла золотисто серебристая как форель нагая в родную реку блаженно снежнопенную ледяную мою по заводи жемчужной в залив златистых колосистых форелей ханских и тут! тут увидела содрогнулась, потому что по хрустальной воде пошли глиняные нити струй темные страшные и это было начало неслыханного наводненья и сели глиняной удушающей и тут вмиг река хрустальная необъятно вздулась и пошла разметалась раскачалась огромными глиняными валами хребтами гибельными и я увидела как серебряная форель выскочила выбежала выметнулась на берег с задыхающимися забитыми глиной текучей жабрами и изникла на приречном песке
И тогда страшно закричали матерь и отец мои чтоб я бежала на берег но берега уже не было а всюду были волны скользящие живые глиняные текучие потопные
И запахло от воды глиняным родильным запахом первотворенья перволепки человеков и хотелось тянуло уйти вернуться в эти живые утробные глины влекло смертно сладко тайно как новорожденный алчет вернуться в теплую утробу лоно тайное матери
И казан наш с кипящим душистым пловом как щепка сгинул в исполинских глиняных волнах и так свежо величественно животно веяло пахло водяной пылью огромных глиняных валов хребтов водяных бешеных рассыпающихся гор гор гор, что я закричала радостно и так мне хотелось прыгнуть и сгинуть навсегда в этих Божьих безумных первозданных животворных глинах! ай!
И что же я тогда не ушла в этих зовущих сосущих неистово свежих глинах глинах текучих первобытных сладчайших могилах могилах!
Ай! Тимофей Пенфей! и зачем я осталась тогда на брегу и увидела девичьими глазами то что не должны видеть глаза человека?
Но сказано в Книге, что Господь дает человеку только те испытания что он может пережить… И я пережила… Но зачем это?..
Тут и появились на кипящем кишащем другом берегу те те те автоматчики — уже война началась а мы не знали… на веселом блаженном берегу том том…
И автоматчики дико раздирающе растопыренно закричали завопили шало одурманенно как все блаженные анашисты шанокуры кромешники-курильщики конопли да мака
И они завопили с другого берега перекрывая маслянистый шум глиняных валов
И они направили на отца моего дула стволы автоматов своих и закричали:
— Эй правоверный мусульманин! эй покажи нам зебб свой фаллос! и мы поглядим — сделал совершил ли ты обрезание иль ты коммунист необрезанный проклятый? тогда мы совершим сделаем тебе пулями нашими святое обрезанье древнее! Встань боком! Не страшись — мы будем стрелять только по концу зебба твоего!.. Мы снайперы и бьем точно — по крайней плоти… Слаще любых хирургов!.. Мы только отрежем меткими пулями отобьем отделим отсечем нежно неслышно твою безбожную крайнюю плоть-шкурку…
Тогда отец мой сказал мне:
— Дочь моя уйди за валуны а я исполню приказ их ибо иначе убьют нас! Я не боюсь смерти но жаль мне до потаенной кости и сердечной аорты юность твою только зацветшую, девочка моя.
И когда я уходила за валуны, я увидела что отец мой спокоен был и величав
Тогда я ушла за валуны а отец мой спокойно и гордо обнажился разделся и встал под пули их и закричал им:
— Я вырос при Генералиссимусе Сталине а Он не дал мне совершить обрезанье…
Теперь вы совершите древний обряд святой этот… Теперь великий Генералиссимус мертв и не станет Он мешать вам…
И отец мой улыбался и нагой постаревший поникший стоял на брегу под автоматами их
И я чуяла что он боялся не пуль а глаз моих…
Тогда они стали стрелять из автоматов вначале короткими а потом долгими очередями но были они пьяны и одурманены анашой, и пули кривые хмельные их шли мимо снежнобелого родного отца моего нагого…
Ах Тимофей Пенфей фараон Птоломей мой! но тут — иль я сошла с ума от горя за отца моего? но тут из кустов чашкового чадящего приречного боярышника цветущего вышел Генералиссимус Сталин в голубом мундире генералиссимуса и Он сказал автоматчикам и в этот миг бушующая река вдруг притихла смирилась:
— Я защищал народ мой при жизни моей и буду защищать его после смерти а без меня народ мой сирота и всякий будет убивать угнетать обрезать его но я не дам!..
И тут к ужасу автоматчиков покойный Генералиссимус встал перед нагим отцом моим и закрыл его усопшим телом своим и пули стали отлетать от находчивых стальных ладоней Генералиссимуса словно от каменных преград и стали глухо сочно отскакивать падать в глину реки…
Но тут слепая от страха мать моя бросилась закрывать отца моего от пуль и тут пули вошли в нее бесшумно и она сорвалась с прибрежных скал и камнем упала и влеклась тщилась рушилась ползла уже неживая и я тут впервые увидела как человек бьется когда смертельное инородное железо рвет его вторгается в него и останавливается замирает в нем в живом и этот человек родная моя мать и она бьется вьется по берегу как выхваченная выброшенная на берег рыба и вот в последнем трепете, в последней дрожи замирает одна нога но вторая еще бьется трепещет царапается ищет словно отдельно от тела но потом и она умирает присоединяясь к оттрепетавшей первой… и они присоединяются навек к вечно усопшей природе…
Какая огромная длинная жизнь и какая мгновенная смерть…
Я впервые увидела Тимофей Пенфей как убивают человека и как он бьется на земле за жизнь и не хочет уходит с земли безвинно беззащитно
И этот человек моя мать безвинная
Тогда мой отец побежал к матери моей и стал поднимать ее но она уже тяжкая уже сонная уже протяжная уже уже была была была уже бесповоротная беспробудная бездонная уже вечная уже уже была мать матерь мама мамочка родная моя уже была тяжелая неподъемная как земля на которой она лежала и в которую уже стремилась уходила заживо как семя сеятеля алчное…
