Газета День Литературы - Газета День Литературы # 107 (2005 7)
— Чудная!.. — дивился. — Всё бродила бы берегом моря и чего-то выглядывала там, выискивала...
Она полюбила море какой-то странной, ни к чему в земном мире не обращенной любовью. Про неё и сама не сказала бы, коль скоро кто-то захотел бы узнать. Только и то верно, что никто и не спрашивал, и скоро она привыкла к тому, что по-другому уже не будет, как вдруг на берегу моря, узкой песчаной полоской прибившемуся к тёмно-рыжим, убегающим к небу высоченным скалам, встретила светловолосого парня с узкой щёточкой тёмно-рыжих усов. И сказал парень, подойдя к ней:
— А я тебя тут не в первый раз вижу. Всё бродишь и улыбаешься чему-то…
Она насторожилась, обронила строго:
— А хотя бы и так. Тебе-то что?..
— А ничего… Интересно наблюдать за тобой.
— Ишь ты… Наблюдатель!..
Он вроде бы засмущался, однако ж, противно тому, о чем подумала, не стронулся с места. И ей тоже не хотелось уходить, однако пересилила в себе это желание. А когда на следующий день после рабочей смены снова пришла на узкий пятачок земли у священного моря, то и увидела парня там же, как если бы он не уходил отсюда и всю ночь простоял тут, внимая плеску морских волн и обретя удивительно сладкое чувство, которое уже не хотело отпускать и влекло куда-то, словно было живое и трепетное, рожденное вне его человеческого существа, а только потом по какой-то необъяснимой причине посетившее его — сначала слабое, едва приметное, но чуть погодя властно взявшее в полон.
Лёшка время спустя, когда в его жизни сладилось, и Ирина дала согласие стать его женой, сам не однажды сказывал про это чувство, и нередко в его голосе звучала грусть, светлая, тихим садня-щим покоем обволакивающая душу. А почему бы и нет?.. Иль так легко расстаться с тем, что пришло нечаянно, обдавая теплым земным светом, да скоро подостыло и уж не поманит в даль?.. О, я знаю, что нелегко! И во мне часто бродят разные, нередко противные друг другу чувства, и манят куда-то, манят… Иной раз проснусь посреди ночи и гляжу в глухую настороженную темноту, зависшую под потолком моего старого дома до тех пор, пока она не раздвинется и не пропустит свет небесный. Я так думаю, что небесный, чистый и ясный, какого сроду не встретишь в привычной человеческому естеству жизни, и я тянусь к нему враз ослабевшими руками и говорю что-то как если бы не от раздумий моих, но отчего-то еще, пребывающего во мне ли, вблизи ли меня, незримо, хотя и ощущаемо существом моим. Да, я что-то говорю, а вместе слышу что-то в ответ, никак не переводимое в слова, однако ж отмечаемое моим верхним сознанием, и скоро мне делается легко и совсем не одиноко посреди жестокого мира. Сей мир словно бы раздробился, и уж не надо принимать его весь, а только ту часть его, которая от Божьей благодати. Чуть помедлив, я так и делаю и спешу едва ли не на край света, я так про себя думаю, хотя и понимаю, что никакого края нет, а все сочинено слабым человеческим умом. Но одно дело — понимать, другое — поступать согласно своему разумению. Во всяком случае, я не всегда могу примирить одно с другим, скучно мне делается, когда окрест все вершится по однажды определенным меркам. И нередко, сам того не сознавая, я иду против течения, хотя знаю, что не надо бы этого делать: вдруг сомнет окаянство, которое от жизни, захлестнет, иль подымешься потом?..
Но где же Лёшка?.. А он рядом с женой и соседями. И я тут же… Мы после того, как поезд, чирикнув пару раз по-воробьиному, стронулся с места и медленно, постанывая на сбоинах, покатился к ближнему тоннелю, могли бы разойтись по своим квартирам, да разве откажешься от приглашения Ирины? И не думай даже! Она такая — где надо, с характером. Впрочем, иной раз — и где не надо… Во всяком случае, так считает Лёшка. А ему, наверное, видней.
Лёшка нынче глаз не сводит с жены, всё сказывает про что-то, чего я уже не слышу. Я задумчиво гляжу на вершину ближнего гольца, на вершине которого растут три кривоватые, едва уцепившиеся за каменистую землю березки. Я потому и сделался теперь как бы отступившим от ближней жизни, что вспомнил недавнее видение. Поднялся часа в три ночи: сон почему-то ушёл, и сколько я не зазывал его обратно, он словно бы позабыл обо мне. Ну, поднялся я с кровати, походил по тёмной комнате, с каждой минутой всё больше ощущая на сердце непокой, по первости тихий и дремотный, чуть только напоминающий о себе, но это только по первости, а уж потом… Э, да что говорить! Засаднило на сердце, защемило… Вышел на крыльцо, постоял, прислушиваясь к ночной немоте с невесть откуда взявшимся напряжением, словно бы желал уловить в сей немоте мне одному ведомое, а вместе и опасаясь этого. А потом, вполне свычно с тем, что происходило и прежде, я спустился по ступенькам крыльца и пошел по узкой, едва приметной в густо разросшейся траве, убегающей к ближнему гольцу, тропке. Я едва ли понимал, что теперь делаю, у меня было такое чувство, будто я уже не подчиняюсь тому, что во мне, всё разумное, отколовшееся от обыденной жизни и обретшее во мне хотя бы и малое пристанище, куда-то подевалось, а сам я сделался крохотной частью сущего, влекомой невесть в какие дали, но, может статься, в те, кои порой грезятся мне не только во сне, а и в легкой дреме, к которой нынче я так склонен. Видать, годы берут своё, несмотря на то, что я противлюсь этому, и чем дальше, тем яростней. Но да если бы всё зависело от нас, еще не известно, что сталось бы с общим потоком жизни: глядишь, и усох бы в одночасье, разбившись на малые ручейки, не способные выжить среди земных и небесных тягот.
Я шел по тропе, а сам всё смотрел на вершину гольца, смотрел до тех пор, пока нечто диковинное не открылось моему взору. Тогда я остановился и перевел дух, а чуть погодя опустился на сырой, пропахший плесенью, мшистый камень и опять поднял голову… И что-то в существе моем стронулось, потекло, сделалось огромно и всеохватно, и я уже не был крохотной частью сущего, каким привык считать себя, но чем-то значительно больше того, что я есть на самом деле, и это нечто, сделавшееся мною, а чуть погодя отделившееся от меня прежнего, вдруг поднялось на самую вершину гольца и обратилось в одно из тех существ, которые несуетливо ходили по улочкам странно тихого, как если бы задремавшего после изнурительного дня поселья, заставленного невысокими домами с розово крашенными ставнями окон и железными покатыми крышами. То поселье приютилось на самой вершине скалы и явно принадлежало не этому, ближнему миру, и я тоже, вдруг сделавшийся засельщиком его, совсем не походил на себя, хотя и мыслил примерно так же, как и прежде, разве что утесненно новизной чувств. В поселье я встретил Лёшку, он был какой-то другой, но я узнал его сразу и обрадовался, подошел к нему, сказал:
— Лёшка…
Он со смущением, столь свойственным ему в земной жизни, посмотрел на меня, вздохнул:
— Не факт, что Лёшка…
Лёшка выглядел не совсем уверенно среди новых людей, нередко сторонился их и делал вид, что не понимает, чего они хотят от него, а коль скоро кто-то становился особенно настырен и брал Лёшку за руку и норовил о чем-то поведать ему, тот как-то странно ужимался и в глазах у него появлялось что-то робостное, вялое, несвычное с его земным душевным настроем. И он удерживал в себе это состояние до тех пор, пока его не оставляли в покое.
Долго ли я пребывал в том поселье? Не помню… Но в какой-то момент я потерял Лёшку из виду, и потом, сколько ни ходил по улочкам поселья, так и не встретил его. Помню, тогда еще подумал: "А Лёшка, поди, ушёл домой?.." Только подумал —глядь, уж ничего нет перед глазами, и поселья того нет, а растут на вершине гольца три корявые, едва уцепившиеся за каменистую землю березки, а сам я стою внизу, в изножье тропы, которая норовит обежать голец, и в руках у меня колючая ветка шиповника. Я тихонько помахиваю ею, как бы норовя отогнать мошку, но её ещё нет, утро-то в самом зачине, едва только и посеребрило краешек неба, стало быть, и отгонять-то мне некого, ан нет, рука, держащая ветку, так и норовит описать круг перед глазами. Чудно, право!.. Я не запамятовал про поселье. Нет! Другое не удержалось в голове: как я оказался на тропе, в какую пору встал на неё?.. Впрочем, это не очень-то и удивило. Я помнил, что и раньше случалось со мной нечто подобное. Впрочем, только ли со мной?.. Однажды услышал от Лёшки с недоумением сказанное:
— Нынче не спалось что-то… Вышел из дому, побрел по тропе к гольцу, непонятно только, зачем?.. И вдруг что-то во мне произошло, переворот какой-то, я словно бы что-то утратил в себе самом, ну, точно бы вписался в другую жизнь, а про ту, прежнюю, начисто запамятовал, всё растаяло в дымке… И, надобно сказать, чудное привиделось мне, несвычное со всем тем, что было со мною, хотя и не в ближние годы. А отчего, кто скажет?..
