Ирина Шевелева - Душа нежна
На родине он снова вынужден принимать стратегические решения, собственным чутьем улавливая ситуацию в державе, в родном крае.
"После войны Егор восстанавливал Днепрогэс, потом там же работал, побаивался показываться в Тамбов, опасался, что вспомнят о нем, но частенько приходила мысль, что двенадцать прошедших лет многое изменили. Большинство прежних знакомых по НКВД, скорее всего не вернулось с войны, пришли молодые, которые о нем слыхом не слыхивали".
Собственная бытийная разворотливость - больше герою положиться не на что, не на кого. И тут он удачлив, тут он победитель, не увенчанный лаврами, но оцененный внутренним уважением народа, земляков, среди которых - тоже уцелевших, каждый со своими ранами и увечьями - скромно, ничем не выделяясь, живет, вернувшись в деревню. Но не значит, что смирившись. Наоборот, душевно закаленный, внутренне налитой силой свободы решений и поступков. Не сверхчеловек - обычный и истинный русский человек.
Простил ли он сгибавшую его власть, эпоху? Так вопрос Алешкин и его герой даже не ставят. Его Анохин дышит уже новым романным пространством. Он вышел в него, чует новое героическое время. И последним поступком своим являет смелую, роковую готовность пребывать в нем.
Заключительный кульминационный эпизод "Откровения Егора Анохина" заставляет читателя вздрагивать и трепетать. В нем Егор Анохин берет на себя Божью волю. Сам выступает от имени ее. Сцена убийства им личного векового врага, подло расстрелявшего его отца, антипода по жизни Мишки Чиркуна выходит за пределы мести и звучит в полной бытийной объемности.
"- Богу одному ведомо, что прощать, что нет, - кротко вставил Михаил Трофимович, с таким видом, будто им с Богом все ясно, понятно и смешно смотреть, как суетится, раздражается до исступления Анохин.
Эти слова, тон Чиркунова показались Егору Игнатьевичу до отвращения лицемерными, кощунственными.
- Ну да, ну да! - воскликнул он неистово. - Принял же он к себе в равноапостольные братоубийцу, а с тобой еще проще: чужих жизни лишал! Тебе до святости одного шага не хватает: мученической смерти!
- Я каждый день ее у Бога вымаливаю...
- Считай, что вымолил! - выкрикнул исступленно Егор Игнатьевич. - Вот она, десница Божья! - вытянул он свою руку с растопыренными пальцами, показал Михаилу Трофимовичу и вдруг схватил этой рукой столовый нож и ткнул им в шею Чиркунову".
Не гордыня ли двигала рукой писателя и его героя на осуществление этой сцены? Тут объяснения, толкования невозможны. Сцена осуществилась, стоит перед глазами, осуществляя путь к новому роману. Деянием старика...
Не такого ли старика увидел в Леонове Алешкин? Земляка по Руси... Героя нового романного времени.
Кажется, будто, в отличие от Леонова, Петр Алешкин обошел стороной путь прогресса, единственно возможный по представлениям сегодняшней цивилизации путь в будущее, в иные измерения. Обошел технизированного, компьютеризированного, "рокеризированного" человека, усилиями генной инженерии проталкивающегося в будущую жизнь и одновременно готовящего гибель будущего. Обошел и магию эзотеризма - пусть и вера в сверхъестественные силы, движущие судьбу человека, для него и его героя тайно сладка. В этом смысле он действительно человек из античного полиса.
Но удивительна, несокрушима его вера в человека, в волшебную, божественную мощь человека. В русского человека. В преображение как путь. В собственное предначертание. Оно проступает в эпилоге "Откровения Егора Анохина", в главе под вещим названием "Свершилось!" и эпиграфом: "Ни плача, ни боли, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло". Откровение. Гл. 21. ст. 4". В предсмертном видении Егора Игнатьевича - женского образа. Он видит свою единственную любимую. Но это и близкий всякой русской душе образ Богородицы, чью волю, в борьбе за спасение души, за счастье любимой и свое он нес сквозь тернии века.
В сущности, финал у "Откровения Егора Анохина" сказочный. То есть бессмертный.
И этим писатель, безусловно, обязан тому, что в русской литературе живут Шолохов и Леонов. А чем-то несказанным обязан самому себе...
Интересно, что, жадно слушая монологи Леонида Леонова о литературе, прикоснувшись через него к высшим энергиям словесности, Петр Алешкин четче всего запомнил, в том числе и записывая, именно мысли классика о судьбе человечества, цивилизаций, достижений духа человечьего. Возвращается к ним снова и снова в своих художественных мемуарах "Мой Леонид Леонов". Притом не в отвлеченном восхищении, а в сильнейшем личностном отношении, в горячем чувстве. Признается, что испытывал к Леонову нежность.
Не нам судить о последствиях той или иной встречи на путях литературы, о последствиях того или иного рокового или сказочно счастливого случая. Но и проходить мимо таких судьбоносных встреч было бы попустительством нравственно-национально-державной энтропии.
Тем волнительнее читать строки Петра Алешкина о ниспосланном ему подарке судьбы:
"Леонид Максимович размягчился от теплых слов Льва Алабина (автора статьи о "Пирамиде" в "Коммерсантъ-Дейли"), снова заговорил о том, как ему тяжко, как хочется умереть. Я пытался успокоить его, потерпеть, станет легче, смотрел на него с жалостью и нежностью, держал его руку в своей. Уходя, поцеловал. Он долго держал мою руку в своей, не отпускал. Я не знал тогда, что вижу его в последний раз..."
В какой еще литературе мира есть такой историко-литературный факт?! В русской же, начиная с предсмертных дней Пушкина, - не единожды бывало. Писатели умирают, а сцепление с любовью и нежностью к ним собратьев по перу, по слову русскому оставляет их на земле...
ГЛАВА V
ДУША НЕЖНА
Деревенскому старику Егору Игнатьевичу Анохину, ровеснику XX века, в его предсмертный миг явился образ женщины, любимой им всю жизнь. Явился в темнице, в камере предварительного заключения:
"Сознание туманилось, стены расплывались. Вдруг дальний самый темный угол светлеть стал потихоньку, озаряться, через минуту из яркого сияния вырисовались прозрачные очертания человеческой фигуры, вроде бы женской фигуры. И чем явственней она проявлялась, тем радостней и покойней становилось Егору Игнатьевичу. Еще через минуту он стал различать лицо, глаза, лоб, губы. "Настя, Настенька, касаточка!" - прошептал он, медленно растягивая свои губы в улыбке... он резко дернулся, чтобы подняться, но только судорога пробежала по телу. И все же радость не покинула его. Егор Игнатьевич стал ждать, когда Настенька приблизится к нему, ждал со счастливой улыбкой: она не оставила его, пришла к нему! "Настенька!" - еще раз прошептал он и умер.
В действительности Настенька в милицию не приходила. Но все же пришла - ведь перед смертью все видно. Любовь свободно парит в мире сверхъестественного. Даже она-то и есть связующая нить нашего и иных миров. Особенно на грани жизни и смерти, недаром ведь так часто представление о любви ассоциируется со смертью. И - с любовью за гробом. Но только тогда, когда в земной жизни люди сумели познать ее, проявить ее творящую чудо силу.
Такова тайна любви, творчески волнующая Петра Алешкина с его первых произведений.
И в то же время в любви, как и в душе русского человека, для писателя нет тайн. Потому что русская душа наделена любовью во всей многогранности ее проявлений - такова ее вселенская, бытийная данность.
Так оно и воплощено в прозе Петра Алешкина. Любовные истории рассказываются писателем на житейском, густо замешенном бытовом и социальном фоне, "на земном плане", далеком, так сказать, от отвлеченных материй, несмотря на то, что в любовных деяниях задействованы самые разные любовные виражи, на самых разных социальных и временных уровнях. Вся, говоря по Бунину, грамматика любви.
Проведена проверка, смотр на способность любить и быть любимой самых разных женских типов. Есть среди его женских образов и свои "не то".
Так, в его прозе можно встретить женщину феминистического, в приблизительном обобщении, склада. Среди таких женщин и искренние, горячие участницы общественной жизни, реализации социальных мечтаний. Таких, правда, единицы, как Наташа из "Зарослей" - еще только подступающая к жизни в любви, юная, внутренне свободная. Эти образы выписаны тепло, по-братски.
Иные отношения у писателя и его героя возникают к "дамам на постах", тип более варьируемый в его прозе, - всех рангов, начальствующих хоть на каплю, исполнительниц сатанинской воли. Здесь ярче проступают сатирические краски, достаточно вспомнить его образы-эпизоды женщин-судей. Сатирические дамские портреты своеобразными блестками часто привлекают внимание к кульминационным ситуациям, работают на них, добавляя к происходящему и дополнительный блеск мужского глаза. Почти всегда эти персонажи оцениваются еще и "по-мужски", как женщины, нередко по выражающей во внешности бытийной цене той или иной деятельницы. Тут и комсомолки-партийки из "Судорог" "баба-мужик", "щуплая Олька", и "деловая" жена-сексотка из "Беглецов", и другие запоминающиеся действующие персоны российской жизни.
