Роман Сенчин - Не стать насекомым
Пиком этой нормы стал выход в конце 2004 года толстенной книги «Девять измерений» — «антологии новейшей русской поэзии». Авангардизм, вымученное экспериментаторство, стёб, поэтический аутизм были представлены во всей их полноте. Десятки и десятки авторов, сотни текстов, статьи, теоретически обосновывающие прелесть такого рода литературы… Казалось, настоящая, понятная, душевная поэзия погибла, окончательно ушла в историю. Но пик оказался и закатом этого периода русской поэзии — уже оформилось новое поколение двадцатилетних, начали возвращаться на страницы периодики, выпускать книги те, кто лет пятнадцать назад ощутил ненужность своей поэзии в то время. Перечислять их имена в данной статье излишне, достаточно полистать литературные журналы и газеты последних трёх — пяти лет, походить на поэтические вечера, которые в избытке проводятся в Москве, да и других российских городах. Настоящая поэзия, поэзия для читателя возрождается. Один из таких примеров — стихи Елизаветы Емельяновой.
Емельянова не новичок в литературе. Её первый сборник, «Привычка к счастливой мысли», вышел в Петербурге в 1992 году; поэтические подборки публиковались в российской печати, переводились на немецкий и французский языки. Но всё это было тогда, на стыке двух периодов — когда серьёзная, но уже одряхлевшая поэзия советской эпохи сметалась авангардистской, игровой, — затем же наступили годы молчания. Нет, стихи писались, но, по словам Елизаветы Емельяновой, публиковать их не имело смысла, да и попросту в то время не хотелось. Она дождалась своего времени. Появились подборки в периодике, в коллективных сборниках, Интернете, проходят чтения в клубах.
Мы привыкли, читая произведения современных авторов, искать, на что они похожи, чьё влияние автор испытал. Это очень вредная привычка, особенно в отношении поэзии. Естественно, что чьего-либо влияния избежать невозможно, да и не нужно — желание быть стопроцентно оригинальным зачастую приводит к появлению невообразимых, уродливых словесных опытов… И Пушкин испытывал влияние предшественников, и Тютчев, и Анненский, и даже Хлебников с Маяковским. Но всё же настоящий поэт привносит в литературу нечто новое, нечто своё.
При чтении стихов Елизаветы Емельяновой у меня лично тоже возникают мысли о предшественниках. «Плевок» ритмически напоминает Маяковского («А мне/сюда —/меж ахов/и строк —/кипящий/оловянный/плевок»), образность и символика «Без дна» — Хлебникова («Я хочу/чтобы/подо мной/и над/зияла/многоголосая/бездна»), в «Творится тесто…» есть что-то ахматовское («Творится тесто. Дети спят./Дожди стучат в окне./И вечер добр и усат,/Всё гладит по спине»). И в то же время поэтический мир Емельяновой оригинален, сугубо её личностный. Личный. Она впускает нас, читателей, в этот мир, предлагая, а может быть, прося понять. Ведь, как точно определил Кирилл Анкудинов, стихи пишутся для понимания. Для понимания смысла, мысли, чувства, ощущений, а точнее — души того, кто их написал.
Мне более по душе традиционные стихи Елизаветы Емельяновой, грубо говоря, вяжущиеся рифмой. Вообще, считаю, на русском языке писать верлибры — неоправданное расточительство. Язык наш поразительно богат и многообразен, и именно рифма зачастую делает стихотворение произведением искусства.
Верлибры Емельяновой, на мой взгляд, не из западной поэзии, а из восточной. Родом она из самого центра Азии, из Тувы, где традиции свободного стиха, аритмичности уходят в глубь народной культуры кочевников.
Впрочем, и верлибрами многие, на первый взгляд, близкие к этому роду поэзии её стихи назвать сложно:
Наши руки в узел связаны,
когда солнца луч ослепнет
в переплёте комнат старых,
где я родилась и выросла,
где мой голос захоронен
в оханьи и хохотании
местных бабочек-волшебниц…
Но всё же с большим удовольствием я перечитываю такие емельяновские строки:
Холодно. А я тепла жалею.
Лбом зима упала на крыльцо.
Опрокинув за спину аллею,
не поднимет белое лицо.
Никогда не будем мы чужими.
Даже если холод и измена.
Валятся снега её живые
на земли иззябшие колена.
На одном поэтическом вечере, помню, Елизавете Емельяновой был задан вопрос: «Правильно ли я чувствую, что в ваших стихах состояние природы — это символ душевных переживаний вашей героини?» Емельянова на секунду смутилась, а потом ответила, что рада, если задавшая вопрос девушка почувствовала именно так.
Действительно, в некоторых стихотворениях природа и лирическая героиня Елизаветы Емеляновой связаны. Это вообще в традиции русской поэзии. Вольно или невольно Емельянова продолжает эту традицию.
Шаткий помост —
головою в восход.
Вечное солнце —
не вечно.
Боль отступает,
и скорбь отстаёт
дней чередой
бесконечной.
И кулака моего
не разжать.
В нём — моя память
живая.
Оводы в воздухе
жарком дрожат,
не уставая.
…Для поэзии время нынче, на мой взгляд, благодатнейшее. Нам доступно практически всё, что сделано и что делается в мировой поэзии — не нужно изобретать велосипед; сегодня невозможно рядиться в платье «неизвестного гения», что было обычным, например, в 1960-е годы, когда эпигонов Гумилёва, Набокова, Георгия Иванова почитали у нас за пророков. Сегодняшние поэты много знают, много умеют, многое могут выразить, и выразить оригинально, по-своему, свежо и сильно. А жизнь щедро дарит пищу для поэзии. Главное, чтобы душа у поэта была готова впитать эту пищу.
Елизавете Емельяновой желаю того, что она сама пророчит в одном из своих стихотворений:
То, во что я навеки верила,
всё в мой дом войдёт.
И в меня западёт, как семечко,
и весной взойдёт.
Уверен, вёсен у Емельяновой будет ещё много. Не всё поэтам осень…
Октябрь 2008 г.
Добротолюбие, комиссарство, перерождение народа
О книге Сергея Шаргунова «Битва за воздух свободы»
Сергея Шаргунова я узнал как прозаика — сначала по рассказам в «Новом мире», потом по «поэме» «Малыш наказан», повести «Ура!»… Но его, так сказать, общественно-политическая деятельность, которую Шаргунов начал чуть ли не в школьные годы, тоже не была для меня открытием. Помощник депутата Госдумы Юрия Щекочихина, лидер молодёжных движений, автор острых статей в коммунистической газете «Патриот» (где появилось ставшее позже фирменным знаком Шаргунова словосочетание — «выражусь лаконично»), в либеральной «Новой газете», журналистские расследования, но написанные не столько журналистом, сколько именно общественным деятелем…
Апогеем этой сферы деятельности Сергея Шаргунова стало включение его в первую тройку федерального списка на выборах в Думу от партии «Справедливая Россия» в сентябре 2007 года, оказавшееся, пожалуй, одним из главных сюрпризов скучной предвыборной кампании. Но буквально через несколько дней Шаргунова так же неожиданно из этой тройки (да и вообще из списка) вычеркнули, а вскоре он то ли добровольно, то ли под нажимом своих партийных руководителей покинул «Справедливую Россию» и выбыл, подобно многим и многим в середине 2000-х, из активной политической жизни.
Худо или бедно, но вернулся Шаргунов в стан литературы, опубликовав в альманахе «Литрос» написанную года за полтора до того повесть «Птичий грипп», а затем, в журнале «Континент», повесть «Чародей». Тексты, пропитанные политикой.
После ухода из «Справедливой России» многие ожидали от Шаргунова толстенного романа-разоблачения о «системной» политике, написанного человеком, увидевшим её изнутри, пусть недолго, но в ней пребывавшего, действовавшего. Но вместо романа появилась книга публицистики «Битва за воздух свободы». Во «введении» автор объясняет: «Сначала я хотел написать роман про всё это (про свою политическую жизнь, надо понимать — Р.С.), художественную вещь, акварельный пейзаж. Даже написал, представьте. Но пока раздумал издавать. Остановимся на публицистике. Хлёсткие мазки маслом. Тоже живопись. Надеюсь, читатель-зритель оценит».
Не считая введения, книга состоит из трёх частей, которые, в свою очередь (как и многие прозаические вещи Шаргунова), собраны из коротких главок. Когда автор касается политики, главки эти напоминают тезисы, когда литературы — зарисовки. «Мазки», как сам Шаргунов определил конструкцию… Есть ещё приложение: два интервью с автором «Битвы…» газете «Реакция» и одно — его с внучками Максима Горького. Правда, логика включения интервью в книгу мне оказалась непонятна.
