Антон Баков - Демократия по-русски
Лихачёв был, прежде всего, человеком культуры. Если посмотреть глазами филологов, то он являлся классическим «чужим среди своих», то есть интеллектуалом немного не от мира сего, которого обожала часть питерской и московской интеллигенции, то бишь гуманитарии-теоретики.
Можно сказать, что Лихачёвых было два – Лихачёв-филолог и Лихачёв – общественный деятель. Каким же был Лихачёв-общественник? И мог ли этот, казалось бы, оторванный от жизни человек преобразовывать своё время, находящееся в «прокрустовом ложе» системы? А может, и не преобразовывал он его вовсе?
Лихачёв монополизировал, по сути, «подмял под себя» все исследования произведений древнерусской литературы, в первую очередь, эпоса. Разумеется, в глазах многих наших современников древнерусская литература – это дикая архаика. Зато древнерусские тексты патриотичны, а ведь мы ратуем за то, чтобы собрать и сохранить культуру нашего народа, так сказать, «всю до последней крошки», не так ли?
Каноническое произведение, «Слово о полку Игореве», пусть и в переводе на современный русский язык, столь отчётливо выделялось на общем небогатом фоне нашей древней словесности, что именно оно стало главным инструментом советской карьеры Лихачёва. Так что его основная заслуга как деятеля культуры – включение этого произведения во всесоюзную учебную программу и, соответственно, в культурный фундамент нации.
Разумеется, среди учёных вскоре появились и пострадавшие – те, кто более или менее аргументированно ссылались на отсутствие доказательств подлинности «Слова о полку Игореве», открытого читающей публике «русским Макферсоном» графом Алексеем Мусиным-Пушкиным. Так, поддержавший эту точку зрения исследователь Средневековья историк Александр Зимин не смог опубликовать не только своё исследование о «Слове», но и семь монографий совсем на другие темы.
Дошло до абсурда. После сталинистской критики Лихачёва сборники стихов казахского поэта Олжаса Сулейменова, «посмевшего» искать в «Слове о полку Игореве» не только славянское, но и тюркское влияние, не издавались аж 17 лет.
Но, тем не менее, именно такой человек, как Лихачёв, оказался позарез нужен хитроумному Горбачёву для заигрываний с интеллигенцией и русскими националистами. Заинтересованному в поддержке, но далёкому от них Михаилу Сергеевичу был нужен человек, который мог бы стать посредником между властью и вышеупомянутыми «товарищами». Конечно, такого «нужного человека» система должна была дополнительно «прикормить».
В 1986 году 80-летнего Лихачёва наградили званием Героя Социалистического труда и назначили бессменным председателем Советского Фонда культуры. Благодаря симпатиям Раисы Максимовны Горбачёвой Лихачёв и вовсе стал одним из наиболее приближенных к советской «верхушке» деятелей советской поры.
Горбачёв не жалел денег на проекты Лихачева: лихачёвский журнал «Наше наследие» издавался за границей на глянцевой финской бумаге аж шесть раз в год. В 1988—1991 годах тираж издания составил рекордные 200 000 экземпляров, что сделало его самым массовым среди культурологической периодики. Кроме того, Фонду культуры был выделен прекрасный особняк на Гоголевском бульваре, д. 6, в Москве. А Лихачёв был «назначен», ни больше ни меньше, главным моральным авторитетом и носителем «общечеловеческих ценностей» в стране, можно сказать, мостом между старорежимной Россией и новым советским миром.
Что касается мира «старорежимного»: Октябрьская социалистическая революция застала почтенного старца ещё 10-летним ребёнком, так что карьеру он сделал в «людоедском» Советском Союзе, где, как известно, за «просто так» и принципиальную честную позицию Сталинские премии не давали. Лихачёв же получил таковую ещё при жизни Вождя народов, а именно в 1952 году.
В отличие от куда более принципиальных, чем он, Сахарова и Солженицына Лихачёв добровольно превратился в орудие и объект манипуляций Горбачёва, хотя практическую эффективность учёного оценить довольно трудно. После падения Горби всегда лояльный к коммунистам Лихачёв был использован в 1993 году уже Ельциным для подписания резкого «Письма сорока двух» в адрес российского руководства с требованиями запрета Компартии и досрочных выборов. Также в письме осуждалась так называемая «преступная политика Верховного Совета».
К 1995 году почтенный академик использовал исключительно «антикоммунистическую» риторику в духе: «Что такое Октябрьский переворот? Против кого он был направлен? Против интеллигенции. Первый год у власти стояли полузнайки. Стали арестовывать профессоров». И т.д., и т. п.
Примечательно, что сам Лихачёв стал профессором только в 1951 году, то есть в самый разгар сталинских репрессий против питерской интеллигенции и знаменитого «Ленинградского дела». Впрочем, тогда Лихачёв ещё не носил свою трогательную «фирменную» беретку и, естественно, не «обзывал» Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию Октябрьским Переворотом.
В те годы не только Лихачёв, но и многие другие пожилые функционеры «сталинского призыва» изображали из себя выходцев из царской России, последних интеллигентов и даже дворян. Потому что это было в тренде. Потому что ощущалась потребность в подобных людях, а самих-то людей давно уж и в помине не было: нехитрая арифметика подсказывала, что с 1917 по 1987 годы прошло 70 лет, то есть достаточно продолжительный промежуток времени. Но страна, пышно отмечавшая 70-летие революции, жаждала найти, облобызать и приласкать своих «бывших» – и «бывшие», конечно, тут же нашлись…
Кроме «старого петербургского интеллигента» Лихачёва не могу не вспомнить ещё одного «представителя элиты» – продавца сувениров из Вадуца (Лихтенштейн), туриста и журналиста «барона» Эдуарда фон Фальц-Фейна, покинувшего Россию в шесть лет. Одно время это был самый знаменитый «белоэмигрант и меценат». Человек он неплохой и даже угостил меня как-то бутербродом с колбасой, но уж больно любил прихвастнуть.
Впрочем, всех превзошла одна наша екатеринбургская «аристократка», имя из этических соображений называть не буду, оказавшаяся на поверку комсомолкой из глухой деревни. Эта дама была завотделом в обкоме партии, потом её «срок годности» истёк, и сию особу по доброй советской традиции «списали на культуру». Несмотря на былинный партстаж, она была дамой, приятной во всех отношениях. Так вот, её аристократический имидж сформировался вовсе не до революции, а исключительно благодаря советскому кинематографу.
Впрочем, может, не стоит осуждать эту невинную форму самозванства? Разве Эллочка-людоедка была виновата в том, что её «шанхайский барс» и «мексиканский тушкан» шились из помойных кошек?
Да что там кошки: уничтожившая свою элиту три поколения назад Россия, спохватившись, «на всю Ивановскую» заголосила о «гимназистках румяных», «корнетах Оболенских» и «златоглавой Москве». И вот на фоне общей ностальгической печали (в духе «Всё прошло, всё умчалося в невозвратную даль. Ничего не осталося, лишь тоска да печаль») вдруг появились своего рода актёры-любители, создающие новую революционную, но в то же время «старорежимную» реальность вокруг себя. Было ли возможно свержение коммунистов без таких людей? Вопрос спорный.
Как лауреат Сталинской премии Лихачёв превратился в булгаковского «профессора Преображенского», брезгливо презирающего простонародье и «новый мир» коммунизма? Думаю, что для этого ему потребовались немалые усилия и вся его долгая-предолгая жизнь. В итоге скончался и он, в последний раз сослужив службу «перекрасившемуся» начальству.
В 1999 году Лихачёву первому вручили возрождённый Борисом Ельциным орден Святого Андрея Первозванного. Александр Солженицын, кстати, от награды отказался. И наверно, сделал это неспроста, а промыслительно и будто предчувствуя поощрение этим орденом Сергея Шойгу – «За взятие Крыма».
Моё личное знакомство с Лихачёвым было, скорее, шапочным. В июне 1988 года я закончил металлургический факультет Уральского политехнического института, сегодня Уральского федерального университета, и решил не писать диссертацию. Несмотря на все свои советские предрассудки, я понимал, что направить энергию на преобразование моего туристического кооператива в турагентство при Фонде культуры будет гораздо продуктивнее.
Свердловское областное отделение Фонда направило меня на переговоры к начальству, в Москву, так я и попал в лихачёвскую вотчину, ту самую, что на Гоголевском бульваре. С реализацией моего проекта у меня всё «срослось», правда, не благодаря Лихачёву, с которым мне, конечно, довелось встречаться, а с помощью совсем других людей.
Одновременно с Советским фондом культуры существовал ещё и республиканский Фонд культуры, называемый на дореволюционный манер Всероссийским. В отличие от своего «жирующего» союзного «начальства» он прозябал и бедствовал. Так я впервые узнал о скрытом, основанном на лютой зависти противостоянии союзной и «эрэсэфэсэрной» бюрократии, которое спустя всего три года после описанных событий раскрылось «во всей красе» в Беловежской пуще.
