Павел Анненков - Парижские письма
Париж, 24 октября н. с.
VIII
Théâtre Français; «Les Aristocraties», комедия г. Этьеня Араго. – «Клеопатра», трагедия г-жи Жирарден. – Брошюра г. Капфига «La présidence de M. Guizot». – О самоубийстве г. Брессона и помешательстве графа Мортье. – Несколько слов о герцогине Пралень. – Патология брака, соч. г. Каза-Мажор (Casa-Major). – Освобождение г-жи Люзи из тюрьмы. – Обеды в пользу парламентской реформы. – Ниневийский музей.
С приближением зимы, господа, все, что думалось и затевалось разными головами в продолжение лета, начинает мало-помалу выходить наружу. Каждая неделя обозначается новым явлением, и вскоре все эти дети летних прогулок по Пиринеям и Италии, уединенных мечтаний в окрестностях Парижа и глубоких соображений в его собственных садах пойдут тесною, неразрывною толпой. Таково всегда здесь приближение зимнего сезона: видно, как все торопятся поскорее выкупить вексель, данный публике на собственную производительность, как всякий суетится захватить местечко повиднее в общей арене и как отовсюду бросают ярлыки с именами в народ: авось примется и расцветет известностью, славой, богатством. Эта игра, возобновляющаяся каждую зиму, имеет свою прелесть, а иногда – чего не бывает на свете! – и свою трагическую сторону.
Королевский театр (Théâtre Français) приступил к исполнению великолепных своих обещаний постановкою комедии г. Этьеня Араго{279} «Les Aristocraties», в 5 действиях и стихах. Она имела самый полный и блестящий успех. Когда пьеса имеет полный и блестящий успех, о ней позволяется говорить что угодно. Я видел в Италии поселян, преспокойно опочивающих на ступенях самых великолепных монументов ее, и монументы нисколько не оскорблялись. Почему же всякому не дозволить того, что позволено итальянским поселянам?
Г. Араго принадлежит к числу сотрудников журнала «La Réforme» и часто занимается в этом журнале рецензией театральных пьес. Замечено, что рецензент, который вздумает приступить к чистому созиданию, появляется, как Каин, с печатью своего греха на челе; он делается резонер. Вероятно, это устроено так для утешения плохих авторов. Повести г. Филарета Шаля, романы г. Сент-Бева, симфонии Берлиоза, комедии г. Леона Гозлана{280}, фарсы г. Теофиля Готье, трагедии г-жи Эмиль Жирарден{281} всегда были хорошо обдуманы, так же хорошо, как любой план сражения, но самого сражения авторы почти никогда не выигрывали.
Исключение остается только за г. Берлиозом. Несчастие носить в гражданском быту звание рецензента, по моему мнению, много повредило и г. Араго. Содержание комедии можно рассказать в немногих словах. Банкир-миллионер Вердье, мучимый честолюбием, доискивается депутатства, баронства и жениха из знатной фамилии для дочери своей. На последнее желание отвечают ему два представителя знатности, разоренные вконец и нравственно ничтожные: г. Терси – потомок древнего дворянства, и г. Лариель – сын дворянина времен империи. Оба они, разделенные соперничеством в домогательстве актрисы-певицы г-жи Каслиль, заключают, однакож, союз в доме банкира и условие, по которому женившийся на дочери его уступает другому певицу. Когда бесчестный заговор этот открывается самою актрисой, женщиной молодою, но добродетельною и тщеславною, банкир обращает глаза на некоторого гениального механика, по имени Валентин, уже давно гуляющего у него по дому. Механик этот оказал впрочем услугу семейству банкира: он спас дочь его от страшной смерти, но взамен этого влюбился в нее. В ту минуту, как миллионер устраивает брак дочери с Валентином, надеясь с помощью глубоких соображений последнего так разбогатеть, что все головы мира склонятся перед ним, загорается кабинет банкира, и тридцать три миллиона банковых билетов в ничтожный пепел превращаются. Пожар этот, однакож, открывает, что механик Валентин уже сделал несколько удивительных операций и тайком сильно разбогател. Скромно сознавшись в этом, Валентин берет дочь разоренного банкира, читает, как ему, так и двум аристократам, добрую проповедь, особливо последним, причем отдает должную справедливость заслугам их отцов, и заключает комедию, провозглашая, что теперь наступает аристократия не финансовая, не родовая, а аристократия труда, таланта и добродетели. Партер сильно аплодирует, хотя не верит ни одному слову.
Вы могли уже заметить из краткого изложения этого некоторую ветхость пружин, которыми движется комедия, но вы не могли заметить ее хороших сторон, остроумного изложения и нескольких прекрасных комических сцен. Пьеса, видимо, только тем и страдает, что автор ее – сотрудник известной газеты. Будь он ничем, простым человеком, два аристократа, например, этой комедии вышли бы живые лица непременно, а не ходячие понятия, как теперь, бесцветные и мертвые. Банкир пьесы представлен не в комическом свете, а немножко в карикатуре: это собственно не банкир, а воззрение известной партии на банкирское достоинство. Оно, конечно, нравится тем, которые обижены касательно состояния, да только не достигает цели. Вслед за этою пьесой г. Ротшильд поехал в министерство финансов и взял на себя 250-ти миллионный заем Франции по 75 сантимов вместо 100. Вот уж критика, так критика и будет почище нашей! Миллионер г. Араго – дурной отец, а известно, что большею частью спекулянты, лихоимцы, ростовщики – примерные отцы семейства; миллионер г. Араго принуждает дочь выйти за знатного человека, а известно, что финансовые люди любят зятей скромных, смышленых и на знатные браки соглашаются только по слабости к детям; миллионер г. Араго выслушивает насмешки и грубости: «la finance et l'esprit sont rarement parents»[54], «сердце банкира – кусок золота» и проч., а известно, что банкиры имеют многочисленную прислугу, способную выпроводить всякого невежду и грубияна; наконец, миллионер г. Араго, имеющий силу опрокинуть министерство, как сам говорит, добивается баронского титула, в котором министры почему-то ему упорно отказывают, а известно, что{282}.. и так далее. Всех менее понравился мне гениальный работник, механик Валентин, рассуждающий в продолжение целой комедии и рассуждающий очень бойко и красноречиво о темных сторонах современной общественности, но именно это лицо и доставило г. Этьеню Араго похвалы всех партий. Его беспристрастие, его оценка истории и явлений, ею порожденных, и наконец, стремление заместить привилегии рода и богатства привилегиями труда и таланта встретили всеобщее одобрение парижан. Однакож мне все кажется, что это работник – немножко самозванец. Товарищи его, сколько случалось мне слышать, никогда не смешивают труда с талантом, находя в одном первом достаточное право на уважение и почет. Работник этот, должно быть, сильно потерся между пишущею братией, между кабинетными демократами и несколько утратил первобытный свой образ. Вероятно, от них занял он также искусство облечь в резкую форму мысль, в основании беззлобную и невинную. Сходство еще увеличивается, когда заметишь некоторое бессилие во всех его фразах и даже что-то похожее на отчаяние, старающееся обмануть себя. Вот почему критики самых разнородных направлений встретили Валентина как старого знакомого, как приятеля, с которым вчера расстались, несмотря на то, что завистливая «La Réforme» объявила успех комедии семейным праздником своим. Вся братия без исключения, печатающая разборы, фельетоны и premier-Paris[55] в журналах, подняла г. Араго на щит, и при этой овации сам Жюль-Жанен доброхотно подставил плечо свое, разодранное сатирическою лозою г. Феликса Пиата{283} и не зажившее еще до сих пор.
Но в этой комедии есть лицо, несомненно доказывающее как наблюдательность автора, так и врожденный талант комика, который он, может быть, впоследствии разовьет. Лицо это называется Дюпре и представляет хитрого бедняка, который поставлен в необходимость жить на счет слабостей ближнего. Отличительная его черта – способность быть всем в одно время: управителем и живописцем, ходатаем по делам и издателем журнала, пожалуй, даже ученым записным и ростовщиком. Он разнится с Фигаро только тем, что равно употребляет в дело пороки сильных и беспомощность бедных, и притом, как следует в наш век, всегда из денег, а не из желания, как тот, восстановить равенство между силою и ничтожеством. Дюпре берет от сильных самонадеянность, от слабых – недоверие к себе и кладет их рядом в основание, на котором сам намерен построиться. Все, что недостает ему в знании, в глубине мысли, в природных способностях, пополняет он мастерством разрабатывать, эксплоатировать молодые, бесприютные таланты. Мастерство это возвел он до высокой степени совершенства. От архитектора берет он план, отдает его живописцу, и из общих трудов их выходит картина, под которой он смело подписывает свое имя. Он сам говорит в минуту откровенности: «Я сажусь на плечи этим бедным труженикам, и они несут меня к цели, указанной мною. Тут мы останавливаемся. Оки падают в изнеможении, а я являюсь к ней свежий и здоровый!» Лицо это до такой степени верно, живо и обще в наш век, что его также можно встретить здесь на Итальянском бульваре, как на Тверском в Москве и на Невском проспекте в Петербурге.
