Юлия Юзик - Бесланский словарь
Делать аборт? Или рожать?
Кто-то из родственников сказал: это — Божий ребенок, сам Бог послал вам его в утешение… На нас это подействовало: Божий ребенок… (Задумчиво.) Мы решили сохранить эту беременность. Ведь после похорон жизнь стала просто невыносимой…
Муж стал пить… Приходит с работы, наливает водки, потом еще водки… А потом начинается… (Долгая пауза.)
Когда он выпивает, он начинает кричать и звать его по имени… Громко кричать… Я не могу это слышать… Просто кровь в жилах стынет… Бегает по дому, ищет его, зовет…
Почему он не жалеет меня?! Он рвет мое сердце на части! Это такой эгоизм… Такая жестокость.
Я его избегать стала… Как чужие друг другу стали… Знаете, в горе человек эгоистом становится: уходит в свое страдание, барахтается… А рядом кто-то тоже страдает, он ищет твоего сочувствия, тепла… Но где взять из себя это тепло, когда внутри все выжжено, словно пустыня?
У меня было ощущение, что наша семья разваливается. Мы не говорили о разводе вслух, но мысли о нем приходили все чаще и чаще… Каждый из нас стал сам по себе… Тонул каждый в своем горе… Это ведь только на первый взгляд кажется, что люди, потерявшие своего любимого ребенка, должны стать сплоченнее, терпимее друг к другу.
Это все неправда! Дети — цемент, на котором держится семья… даже нет, не так… Дети — это фундамент… Да, это точнее. Если из-под дома выбить фундамент, то дом рухнет, так? Вот я и решила родить этого ребенка, чтобы спасти наш брак, сохранить семью.
Сколько я знаю семей, которые оказались на грани развода после Беслана… Беслан… (Задумчиво.) Город, в котором мы жили и продолжаем жить, стал каким-то знаком, символом… У меня такое ощущение, что мы сами стали какими-то символами, метафорой… То, что произошло с нами и нашими жизнями, — разве это не символ? Не знак? Не предзнаменование? Я силюсь понять, что оно значит, какой тайный смысл несет в себе, но пока не нахожу ответа… Может быть, когда-нибудь мы сумеем разгадать эту тайну, расшифровать значение…
Ребенок, которого я носила в себе, — стал продолжением Беслана… Но я ничего не знала об этом — все девять месяцев… Было только какое-то предчувствие, какое-то слепое предчувствие. Особенно остро оно дало о себе знать в декабре, после вторых похорон…
К тому времени мы чуточку успокоились, а потом — вдруг — телефонный звонок: сдайте кровь на ДНК-экспертизу… Зачем нам кровь сдавать? Мы уже своего похоронили! Нет, говорят, нужна ваша кровь… Ну, сдали мы… И тут звонок: вы похоронили не своего ребенка, а чужого. Ваш в Ростове лежит. Представляете?
Могилу раскопали, мальчика оттуда достали, и новый гроб в землю опустили… Опять похороны. Вторые за несколько месяцев! Не слишком ли много для одного ребенка?!
И все заново… Слезы, кладбище, закрытый гроб, — а что в нем, и увидеть уже нельзя… Аборт… (Задумчиво.) Я думала сделать аборт тогда, но куда уже — больше четырех месяцев. Уже сердечко вовсю билось, какой аборт…
Но тогда… Да, тогда меня и тряхнула эта мысль: неужели все это пройдет бесследно для этого ребенка? К врачам ходила. Все меня успокаивали: все нормально будет, разве что нервный немного будет… Ну что ж, дети часто нервными бывают.
Проходила я эту беременность спокойно. Сидела дома, пыталась думать о том, каким родится этот ребенок; загадывала, чтобы он на сына похож был…
Роды нормально прошли, без осложнений… «Девочка», — показали мне ее, и все нормально вроде бы было… Я ничего не заметила тогда. Ну как, она же в смазке была, — что там увидишь. А кормить мне ее не принесли…
И вечером не дали, и утром следующего дня… Я уже волноваться стала: где моя девочка? Почему мне ее не приносят?
Принесли, наконец. Беру на руки и… Мне плохо так стало!
— Что такое? Что у нее на лице? — кричу.
А медсестра успокаивать меня стала: ничего, говорит, это часто у ребят такое бывает, может, сосуды полопались во время ваших потуг.
Я рыдаю, а она успокаивает меня: у моей племянницы такое же было… и что-то там такое… тра-та-та… тра-та-та… и слов не помню, которые она говорила… «И все пройдет, пройдет», — слышу.
Я все ближе и ближе к ее лицу наклоняюсь… А оно наполовину темно-малиновое… Как будто кто-то кистью ровно половину покрасил краской… Какой ужас… Девочка, и с таким пятном! Как же ей жить?
Ее уже унесли, а я мечусь по комнате, руки дрожат, слезы катятся по лицу… За что? Почему? Как она будет жить? Такое уродство!..
Она же девочка… (С тоской) Как от нее будут шарахаться… Смотреть с жалостью и брезгливостью… Что может быть страшнее для матери, чем видеть страдания своего ребенка? Видеть этот ужас и понимать, что ты ничего не в силах изменить?!
Ночью я пробралась в детскую комнату, детки в ряд лежат, утянутые пеленками, — как коконы, тугие коконы, которые превратятся потом в прекрасных бабочек… Иду вдоль кроваток, и сердце лопается от боли, — мою девочку издалека видно… Закрываю рот рукой, чтобы не разбудить их своими рыданиями, и отхожу… И опять возвращаюсь: пятно не исчезает, оно как будто становится ярче… И снова отхожу, и снова возвращаюсь: смотрю на него, как заколдованная, словно оно какой-то мистический знак… Отметина…
Врачи мне потом подтвердили: да, это родимое пятно. Его ничем не вывести, не убрать. Это на всю жизнь. В дальнейшем цвет может усилиться или потемнеть. Родимое пятно начинается под подбородком и поднимается до корней волос, захватывая даже левое ухо.
И последнее, чем меня врач добил: такие пятна закладываются с 4-й по 6-ую неделю беременности.
Это первая половина сентября…
Тогда, первого сентября, я и не знала о том, что уже была беременной.
Но что — стресс, пережитый в школе? Или увиденные трупы, детей в морге? Или похороны моего мальчика? Или лекарства, которые мне кололи в те дни? Что именно отпечаталось на ее крохотном лице? Я все время ищу ответ…
Когда я еще носила ее в животе, я думала: пусть этот ребенок родится в память о моем сыне. Мы расскажем ей, как она появилась на свет, как пережила вместе с нами тот черный сентябрь, как пришла на свет взамен своего брата… Я вот так думала, да. И может, Бог разгневался на меня за эти мысли: «Хочешь сделать этого неродившегося ребенка памятником старшему — и любимому? Получай!»
Вот он, памятник…
(За все время она ни разу не называет дочь по имени.)
Наша боль никогда не излечится, потому что наш ребенок будет страдать… Да что там говорить о будущем, когда она уже сейчас становится изгоем… Я не выхожу с ней на улицу — гуляю только во дворе; счастье, что у нас свой дом. А вчера думаю: дай-ка на улицу хоть выйду, ну что я прячу ее, как какого-то уродца. От дома далеко не отхожу, коляску катаю, она, как всегда, плачет… И вдруг девчонки подбегают соседские, — лет по шесть им. Спрашивают: мальчик или девочка у вас?
— Девочка.
— Как зовут?
— Лейла.
— Какое красивое имя! А можно посмотреть на нее?
Мнусь.
— Ну, пожалуйста!
Не хочу поднимать занавеску. Потом думаю: и что? Сколько я буду так прятать ее?
— Ну, посмотрите.
Заглядывают в коляску.
— Ой! А что это у нее на лице?
— Такое иногда бывает у маленьких деток, — пытаюсь говорить, словно и в самом деле ничего страшного не произошло.
— А… — разочарованно тянут они.
Отбегают, а я слышу их разговор: «Только имя у нее и красивое, а сама — урод с красным лицом». Еще несколько минут пытаюсь держаться, а потом залетаю во двор и начинаю рыдать. Муж подлетает: «Что стряслось?» А я даже повторить это не могу, так больно, так больно, словно шкуру заживо сняли! Такая истерика со мной случилась!
И она со мной плачет. Я ж ее грудью кормлю, а через молоко все настроение передается. Какой-то замкнутый круг получается… И как вырваться из него? Она хотя бы не понимает всего того, что с ней случилось. Но еще несколько лет — и ей самой придется слышать такие слова… Видеть, какую гримасу отвращения она вызывает у людей… Видеть свое отражение в зеркале…
И что сказать ей? Что она — ребенок-памятник бесланскому теракту? Что на 6-й неделе ее только зачинающейся жизни ей суждено было увидеть моими глазами ужасы, вроде сгоревших детей в морге?
Но в чем ее вина? Она ведь спросит меня: «Мама, а за что меня так наказал Господь?» И что мне сказать ей?
И самый страшный вопрос, который мне предстоит услышать: «Вылечат ли меня?» Я не знаю, не знаю…
Сосудистый хирург, к которому мы обращались для консультации, сказал, что это не лечится и не убирается. Может быть — он так и сказал: «может быть», — с помощью пластической операции удастся убрать это. Нужно подождать до тех пор, когда ей исполнится три — четыре года, чтобы принять решение, допустимо ли операционное вмешательство. И сразу предупредил: это очень дорогая операция, и делать ее лучше за границей. Где мы найдем такие деньги? Я вот летала в Москву на консультацию: купили билеты, а потом еле концы с концами сводили целый месяц.
