Газета День Литературы - Газета День Литературы # 52 (2001 1)
Со всей ученической прилежной внимательностью я внимал говорящему.
Поношенная наутюженная внешность ритора кое-что поведала о нем, о его привычках, о каких-то незначительных проблемах, возникающих, скорее всего, поутру, в умывальной комнате…
Куафер-цирюльник из него никудышный, или приборы бритвенные окончательно затупились…
Газетный неровный клочок, слегка окрашенный запекшейся сукровицей, скорее небрежно подчеркивал, нежели маскировал неловкий порез на гладкой, как прибрежный валун, равномерно ходящей скуле вольного дидактика.
Забавный экземпляр этот малый, думал я, разумеется, не вслух, и, однако же, не скрывал своего неслучайного «расположения» к этому в меру поддатому пожилому мэтру-ритору.
Почему бы и не дать выговориться человеку, которому, возможно, уже завтра не суждено (не доведется) вещать, вот как сейчас, когда он, упиваясь собственным мудроречием, вынянчил сей долговерстный вербальный мастер-класс.
Между нами присутствовала одна странность, или, вернее, двусмысленность: я этого говоруна не имел чести знать, а возможно, просто запамятовал — зато меня этот временный гуру-приятель знал, как облупленного… Вернее, я зачем-то ему подыгрывал, что он меня знает до некоей неприличной степени.
Этот говорливый мэтр с родственной нежной упертостью пытал меня с самого начала этого престранного семинара. Вставить же слово, вклиниться со своими недоуменными пояснениями я не считал нужным. А впрочем, мне было просто лень перебивать речь человека, у которого такие великодушные помыслы в отношении моей скромной особы.
Его глаза, пораженные желтизной, с какой-то детской лазаретной бесхитростностью выдавали ненапускное простосердечие и доброжелательность, переносить которые уже не представлялось никакой психической возможности.
Исподволь грызла недобрая гадкая мысль о побеге с сего занудного урока — хотя бы ретироваться от странного смущения собственной души…
Спастись от собственного скрытного панического смущения…
Сидящий напротив имел прижизненный впечатляющий статус — в официальных (до сего часа секретных) судейских протоколах он значился — приговоренный к высшей мере перевоспитания…
В обыденной гражданской жизни этот заботливый обмякший педагог числился чиновником по спецпоручениям при личной канцелярии одного, сугубо приближенного к верховной власти, финансиста-олигарха.
Это человечек служил у олигарха штатным ликвидатором…
Полгода назад он попал в поле зрения государственной тайной полиции. За ним установили круглосуточное наружное наблюдение.
И в один из весенних пыльных дней во время проведения им штатной работы — бесшумных контрольных выстрелов в мозжечок жертвы: одного из провинившихся друзей и помощников хозяина-олигарха — штатного палача умеючи заключили в наручники и препроводили в столичную предварительную спецкаталажку…
После многомесячных юридических и процессуальных формальностей: первоначальный приговор, вынесенный судом присяжных, — высшая мера наказания — остался в силе, и, возможно, уже завтра его нужно привести в исполнение.
Исполнителем — поручили быть мне…
Меня это новое почетное назначение не особенно удивило.
То, что мне придется исполнять функции палача, — это в какой-то мере скрашивало мое рутинное единообразное существование «первосвидетеля»…
Я не поспешил даже поинтересоваться суммой гонорара…
Меня даже не шокировал способ приведения…
Мне придется наехать асфальтовым катком на приговоренную жертву, начиная с ног, и медленно впечатать тело в дерн…
Непременно в — дерн? Прекрасно. Можно и в дерн.
Впрочем, мое достаточное индифферентное, если не сказать профанированное, отношение к подобной ответственной работе отчего-то насторожило некоторых юридических чинов Карательной экспедиции, которые усмотрели в моем слегка утрированном безразличии какую-то патологию, граничащую с антибдительностью…
Не знаю, этим чинам в форменных сюртуках, при прокурорских эполетах, верно, было виднее — и мое спокойное недоумение показалось им неадекватным в данном вроде бы рядовом случае…
Впрочем, внимая доброжелательному оратору, меня все же слегка теребил мыслительный процесс, случится ли положительный — летальный исход при такой непрофессиональной постановке вопроса: казнить приговоренного путем вдавливания его тела в мягкую податливую основу, а именно в землю, проросшую сочным цивилизованным разнотравьем?
Место казни предполагалось устроить прямо на Генеральной цветочной клумбе…
Поинтересоваться мнением самого приговоренного относительно месторасположения приведения в исполнение приговора — мне почему-то казалось это неуместным, неоправданным и несколько неэтичным.
Нет, видимо, подобный эстетический способ казни, когда вместо стационарного или мобильного эшафота приговоренного распяливают на дюралевых колышках прямо посреди роскошно цветущего, полыхающего пионами, аттисовыми розами, тюльпанами, георгинами, пунцовой резедою, адонисовыми анемонами…
Хотя подобная показательно природоведческая казнь (по авторитетному уверению чиновников Карательной экспедиции) весьма впечатляюще подействует на присутствующих телеоператоров государственных, полугосударственных и частных телеканалов, — а уж на скучающую обывательскую публику, привычно застрявшую перед телеэкраном…
Предполагалось, что приговоренный, будучи частично раздавленным, находясь в предуведомительной коме, под наблюдательными оптическими мертвыми окулярами, по возможности вслух поразмышляет над природой своей греховной недавней службы, проникнется хотя бы на предсмертный миг, что это такое — быть окончательно ликвидированным…
…Я так и не востребовал профессиональной реплики приговоренного по поводу его умерщвления посреди клумбных соцветий, потому что уже наезжал на него, умело закрепленного в виде пятиконечного каббалистического символа…
…Малогабаритный пятитонный каток двигался со скоростью улитки-чемпиона, и это почти незаметное на глаз ускорение создавало еще больший устрашающий эффект для всех любопытствующих по случаю государственной казни.
Место пилота-палача не отличалось особенной комфортабельностью. Обыкновенное потертое залоснившееся мерседесовское кресло без подлокотников. Штурвальное колесо диаметром около метра, замысловато оплетенное глянцевым черным жгутом. На рукоятку скоростей, как на кол, насажена матово эбонитовая козлинобородая голова, отдаленно напоминающая глумливую физиономию эллинского сатира, а возможно, и гетевского Мефистофеля…
Я полагал, что изящная давильная микромашина не почувствует, и уж, разумеется, не колыхнется от наезда на столь податливое недвижимое сооружение…
Каток в первые секунды наезда точно уперся всем своим тупым неумолимым передом-рылом в некий невидимый боевой железобетонный надолб…
И, содрогаясь от непонятной преувеличивающей выразительности, в которой можно было заподозрить: механизм с трудом переваливает через гранитные валуны, а не увечит нормальные хрупкие ступни повергнутого человеческого организма, — все-таки одолел первые дециметры живой мистически сопротивляющейся плоти…
— Ну и какой из тебя профессиональный ликвидатор, знаешь! Тебе бы, понимаешь, сопли давить, а не бравые останки профессионала… Любительщина, дилетантизм, доморощенные палачи, знаешь… И туда же! Возьмись за ум, знаешь. Освой порядочную мужскую профессию, чтоб порядочный гонорар, знаешь… Ведь за копейки ломаешь свою натуру, знаешь… И когда научимся жить по-людски, по закону, а не по совести, не по справедливости нашей дурацкой — русской, знаешь…
— Не знаю и знать не желаю, милый мой профессиональный палач, — бубнил я про себя, сжимая челюсти с пугающей свирепой основательностью.
И тут же рядом шла подобная мозговая служба: некий здравый участок разума отмечал и критиковал эту слепую дурную основательность, которая до добра не доведет: непременно какая-нибудь застарелая малонадежная пломба выскажет свой неверный хрупкий характер — и хрупнет, и допустит в живую нервную пульпу воздух и воду, и продуктовые частицы, которые возьмутся гнить и распространять зловоние и микробные эмфиземы, и прочие малоинтеллигентные эмфатические последствия…
— Ты бы, приятель, не мешал работать! А то твои просвещенные советы… лучше бы не упирался, а людей бы не мучил и себя…
