Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2003)
А двумя днями позднее, когда я через станицу Букановскую, переночевав в колхозной гостинице, выбрался в райцентр, из газет узнал, что Шукшин умер.
Теперь на придонском холме возле бывшего хутора Мелологовский, выше разрушенного старухиного дома, памятный знак: груда камней. Бывал я здесь и проезжал берегом, на машине. Один год поднялся на холм, там, возле камней, памятная доска: “Здесь... в таком-то году... умер Василий Макарович Шукшин”. Что-то подобное было написано. На другой год еду, уже нет этой доски. Но дело, конечно, не в ней. Красивое место. Вид с холма открывается на Дон, на зеленое просторное займище. Везде покой, тишина, безлюдье. Лишь ветер шумит в траве. Коршун кружит высоко.
Горской берег по левую руку, холмы его все выше и выше вздымаются. Обрывы светят белизной — чистый мел. Селенья здешние: Меловской, Мелологовский, а вот и Мелоклетский, хуторок невеликий, но с пристанью. В семи километрах — большая станица Клетская. Для нее и пристань с хлебной ссыпкою, и нефтебаза. Железная дорога далеко. Спасибо, хоть асфальт провели не так давно.
Мелоклетский — хутор невеликий. Дома — на высоком берегу, на обрывах. А берег понемногу, но движется. Обвал за обвалом, шаг за шагом. Подмывает течение, помогают дожди да ветры. И вот уже большой деревянный дом с верандою — на самом обрыве. Край веранды, считай, висит. Забор далеко под яром лежит, внизу. А в доме живут. Женщина на веранде белье развешивает. Оно полощется на ветру.
Конечно, хорошо в таком доме летом пожить. Вольный речной ветер. Вид просторный на Дон, на зеленый луговой берег. Летом хорошо. А осенью и зимой, когда ветры, бураны, не больно уютно. Того и гляди, вместе с домом под яр полетишь. Ветры здесь могучие.
Прошли Мелоклетский. Трое ребят на моторной лодке обогнали нас, откровенно посмеиваясь над тихоходами. Кому что... А мне в радость наша малая скорость, считай, черепашья. Не мчимся, не летим сломя голову, плывем помаленьку, шествуем неторопко, словно пешком. Это — хорошо. Разве увидишь на берегу это солнце в туче. Туча иссиня-темная, по краям белая солнечная опушь. И бьют из-за тучи, расходясь по небу веером, золотистого и синего дыма лучи.
Тихий вечер. Тихая, нетревоженная вода плывет навстречу. Она — словно огромное зеркало. Там небо — и тучи. Там — белый песчаный берег в зарослях краснотала. Там — холмы и сияющие белью меловые обрывы. Там — белая цапля, медленно и низко летящая с одного берега на другой.
Одинокий рыбак, мальчишка, стоит возле лодки у берега по колени в воде. Лишь он хозяин этих тихих вод, белейших песчаных кос, отмелей, зелени, что вокруг, и высокого неба. Мы уплываем, он остается.
Солнце садится в тучу желтым ярким колобом. Нынешний день кончается. Тени от берегов, зеленые тени, отраженья прибрежного займища и высоких холмов потянулись друг к другу, смыкаясь. Вода розовеет, потом светит малиновым, в займище туманится, или это вечерние сумерки густеют в сени деревьев, но белью светят стволы осокорей. Белые жилки на сереющей зелени сумерек. Кукушка с берега считает годы ли, дни мои здесь, на воде, в неторопком пути. Считай, считай, кукушечка, не сбивайся. Мне еще долго идти. Плыть и плыть.
На берегу высоком какая-то допотопная водокачка. Видно, колхозная плантация рядом. Водокачка молчит. Возле нее на обрыве сидит старик. Обнял руками колени и сидит, глядит. Мир ему... Сколько за эти дни увидел и еще увижу я на этих берегах вот так же спокойно сидящих людей. Над водой, в одинокой думе, тиши. И старых людей, и молодых, и совсем ребятишек. Хорошо, светло здесь думается. Встал на берегу, и словно легкий чистый ветер накрыл тебя, убирая прочь все суетное, пустое. И ты застыл над текучей водой перед высоким небом. В отрешенье ли, в погруженье — в светлой думе.
Недаром солнце садилось в тучу. Утром пасмурно, ветер. Серенький денек. Это я еще в каюте заметил через круглое оконце-иллюминатор и потому поднялся с постели не вдруг, полеживал да потягивался. Но когда, отзавтракав, все же добрался до своего убежища на носу передней баржи, сел и забыл, что нынче непогода.
Темную донскую воду шершавит ветер, но оттого еще белее, просто светят белью песчаный берег, песчаные косы, отмели. Береговая зелень сочней, чем в день солнечный. День ненастный, но трясогузки наведываются: прилетят, сядут за борт, посвистывают, глядят с любопытством. Иволга подает голос с высоких тополей. Длинноносые кулички суетятся на берегу. Чернокрылый коршун кружит высоко. Мальчишка-рыбак под обрывом сидит нахохленный, с удочками. Охота пуще неволи, тем более — утренний клев, и тем более — детство. Все наши ребятишки отчаянные рыбаки. В своем детстве далеком тоже, помню, рыбачил. Вся округа — наша, далекая и близкая: Дон, притоки, озера. С весны и до ледостава. И нынешние ребятишки такие же. Наш Петя рос, поспать любил, не добудишься: “Ну еще чуть-чуть... Еще чуть-чуть...” Но если на рыбалку идти, то безо всяких будильников проснется до света, спешит, торопит. Потом на берегу сидим-сидим, мне уж надоест. А его — не оттянешь. Плюну, уйду домой. Он придет, захлебывается: “Такой клюнул... И такой...” Все же счастливое детство возле воды. На донских берегах — тем более.
Каждый город — свой норов, как говорится. Идем не городом, не сушей, а донской водой. Гляжу, проплывая, на здешних братьев своих — рыбарей и понимаю, как далеко от родных краев мы ушли.
Вижу, в воде возле берега стоят плетни — загородки из лозы; невеликие, метр ли, полтора. Возле них — учаленные лодки с рыбаками.
Как у нас говорится, “кидал, кидал умом... нет, не накину” — не пойму, значит. Пошел ума занимать у команды буксира. Оказалось, все просто. Дон узкий, течение сильное. Поэтому каждый рыбак ставит свой невеликий плетень-стенку до самого дна, вбивая крепкие колья. Получается от течения защита. Это место прикармливают: пареным ли зерном, кашею, жмыхом — кто чем. И рыбачат. Вот и вся отгадка. Свой норов, свои повадки в каждом краю. А река одна — Дон.
Выросли на воде, жили, живем. Кормимся порой от воды, тоже немаловажно. В годы худые, голодные многим Дон помогал выжить. Многодетную семью Конкиных спасла лишь вода. Помню их двор: кишела в нем детвора. И все рыжие, конопатые — словом, Конкины. Как сыпанут из дома, на улице — светло. Власти Конкиным помогли: дали разрешение на ловлю рыбы в Дону. Выжили Конкины. Но такое разрешение было редкостью. Приходилось ловить потаясь, ночами или подальше от глаз людских, а главное — рыбинспекторских, от Савгиры. Но Савгира зорко следил и ловил нарушителей ночью и днем, в любую непогоду. Злой Савгира — инспектор рыбоохраны. Он поймает — сразу под суд. В детстве, в глаза его не видя, мы, мальчишки, представляли Савгиру каким-то Кащеем, Змеем Горынычем, под стать своей страшной фамилии. “Вот Савгира узнает... Вот Савгира поймает...” Савгира да Савгира. В люльке детей им пугали. В годы взрослые я увидел его, удивился: маленький, сухой старичок. Вовсе не страшный. Но это — потом. А тогда...
Голодные годы. На берегу Дона живем. В Дону рыба. Но она — государственная. И потому нельзя ловить ее сетями. Запрещено. Нельзя ставить вентеря, переметы. Нельзя сома ловить на квок. На закидушках ли, удочках должно быть не более двух крючков. Нельзя поймать более двух килограммов рыбы. Нас, мальчишек той далекой поры, ставил всегда в тупик именно этот последний запрет. Положим, поймал я леща ли, сазана на три килограмма. Что делать? Повезло! А тут, как на грех, Савгира. Как он поступит? Отрежет лишние килограммы? Или вовсе отберет? Да еще — под суд. Споров по этому поводу было много.
Но несмотря на запреты рыбу ловили. Особенно по весне, когда нерест. Каждый старался запастись. Самовязными нитяными сетями, плетенными из вербового прута вентерями-самоловками, по весне — просто черпаками. Сейчас в это трудно уже и поверить. Железный или вербовый обруч диаметром в метр-полтора. Длинный деревянный шест-рукоять. На обруче сетчатый мешок. С лодки ли, с борта баржи опускаешь в воду черпак, недолго проведешь в глубине против течения, поднимаешь. В сетчатом мешке бьются упруго прогонистые серебристые чехони. Две-три штуки, бывает, и пяток. Вот и черпай. Постоял час-другой, мешок набрал. Но все это — потаясь, в ночную пору. Савгира не дремлет.
Порою в ледоход черпаком ловили даже леща в устьях малых речек, ручьев. Позднее, по теплой майской воде, сазан выходит на размои — заливные луга. Воды по колено. Видно, как он идет, хребет наружу. Падай и прижимай его пузом. Но трудно. Взрослые бьют сазана острогой.
Ловили. Ели. Старались на лето запасти. Вялили, солили в бочках. Порой продавали в городе по десять копеек за чехонь. Но больше — для себя. Леща, судака да щуку. Бочка в прохладном погребе, покрепче тузлук. Когда надо, достал, отмочил и вари с картошечкой. Чем не еда? Прежде на Дону варили постные щи с вяленым судаком ли, сазаном. Кормились от воды. Недаром в старинных, в сегодняшних гербах Ростова-на-Дону, Цимлы, Калача-на-Дону, Павловска, Серафимовича обязательно присутствует рыба. Сабельная чехонь, крест-накрест, золотая ли стерлядь. Последняя нынче редка, особенно у нас в низовьях. А ведь было... Василий Андреевич Рукосуев, Голубинской станицы рожак и житель, рассказывал про годы прошлые, когда в войну да после нее голодали. Рассказывал про то, как всякий день, утром и до начала уроков, проверял свои переметы и каждый день приносил домой полный зимбиль стерляди. Жена, Евгения Михайловна, горестно вздыхала: “Когда же настоящую еду увидим, все — стерлядь да стерлядь...”
