Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2003)
Прежде здесь было несколько красивых храмов. Церковь Воскресения — столп белокаменный на фоне синего неба. Она хорошо видна с Дона, уже два века стоит. А чуть далее — остатки подворья Усть-Медведицкого монастыря, история которого восходит к 1652 году, а ранее на его месте была Межгорская пустынь. Но расцвет монастыря и всероссийская его известность связаны с именем игуменьи Арсении, урожденной Анны Михайловны Себряковой, которая была младшей дочерью Михаила Васильевича Себрякова — человека известного на Дону и очень состоятельного. Его имя носит одна из железнодорожных станций — Себряково.
Анна Михайловна, по многим свидетельствам, человеком была очень неординарным. Красивая, с хорошим образованием и состоянием девушка в семнадцать лет уходит в монастырь, без всяких внешних причин, по внутреннему душевному убеждению. И с той поры вся ее жизнь — это Спасо-Преображенский монастырь, превращенный ее трудами в один из самых значительных в России. Центр монастыря — Казанский собор по проекту академика Горностаева, с великолепной трапезной, с золоченым резным иконостасом (живопись иеромонаха Симеона из Троице-Сергиевой лавры), белые, итальянского мрамора колонны с резными капителями. “Украшение всей Земли Донской”, — писали об этом соборе.
По подобию Киево-Печерской лавры в монастыре были пещеры, которые вкопаны в гору, длина их — около двухсот метров. Мать Арсения предполагала устроить подземную церковь, но жизни ей не хватило.
История монастыря в советское время — осквернение, разорение. Тюрьма, дурдом — иного применения для монастыря не нашли. И теперь в разбитом, загаженном Казанском соборе лишь белого мрамора колонны светят — как юные девы на поругании, в свином хлеве. Ныне монастырь отдан церкви, но где найти новую мать Арсению для подвига, еще более великого?
Легенда об исцеляющем Святом колодце возле Кременского монастыря, конечно же, сказка. Их много в наших краях, этих сказок и родников-ключей, порой их называют колодцами: Фомин колодец, Калинов колодец, Мордвинкин родник, Серебряный ключ или Белый колодец возле Осиновского хутора. Просто — Родничок, возле Калачевского моста через Дон. Но более безымянных, а скорее — потерявших свои имена. Людская память — с овечий хвост.
Прежде родников было много больше, и все — ухоженные. В донской жаркой степи живем, где вода — исцеление для всех.
Прежде родники искали. Пасут ли скот, косят сено: заметят, что в истоке балки, под горой, слезится вода или просто трава зеленей и сочней. В жаркую погоду это в глаза бросается. Увидят, делают копань, копанку, то есть просто ямку, помогая ключу открыться. Если в копани вода бьет ключом — это родник. Отрывают поглубже, обкладывают диким камнем и объявляют на хуторе: “На Илюшкином поле — родник”.
В старые годы до революции, при казачестве, многие дела решались на сходах. К примеру: когда сено косить, когда рубить лозу для плетней, когда собирать дикий терн для мочки. Чтобы начинать разом, без обиды.
Одним из дел, решаемых сообща, был уход за родниками хуторской округи. Это делали весной. Собирались, решали: “Белый ключ чистят Каледины. Грузинцевы — Мордвинкин, он возле их поля. Тишанцевы — на Змеином рыну”. Ключи всей округи были под надзором: почищены, чтобы не заиливались; подправлен каменный или деревянный сруб. Если рядом скотину пасут, то обязательно должна быть колода — долбленое корыто, в котором напьются овечки ли, коровы. Не дай Бог, из родника скотина напьется. Если такое заметят, то атаман оштрафует или будут виновника пороть.
Вот и жили родники: Белый, он же Серебряный, Мордвинкин, Илюшкин, Калинов, Фомин, или Святой колодец, что возле Кременского монастыря, красивая легенда о котором и теперь жива.
Плывем. Мимо проходят берега. Медленно, но уходят. И так хочется порой остановить! Пожить бы день-другой на этом хуторе. Чернополянский, Кузнечиков...
Тянется длинный песчаный остров. Песок белейший, сахарный. День солнечный... Весь день бродил бы по этому острову, бездумно, эдаким Робинзоном. Грелся бы на песке. Купался. Какие светлые воды... Тянулся бы день сказочный, долгий...
Или вот здесь сойти, где густой займищный лес, а местами цветущие поляны. Побродить бы, послушать шум лесной, пение нетревоженных птиц, на полянах — пчелиный, шмелиный гул.
Вот подошел к Дону коренной берег с высокими холмами. Туда бы взобраться, лечь и лежать весь день. Чабрецовый, полынный ветер пьянит голову. Кружит в поднебесье коршун. А вокруг — простор. Внизу Дон, темная синева его, белые чайки. Над головою — голубой океан. До горизонта — степь. Простор земной и небесный. И ты — лишь живая душа. Пей и пей взахлеб тишину, покой, небесную синь, степной горячий ветер — все твое, чистое, как у нас говорят, “невладанное”, а значит, животворящее: живая вода, живая земля, живой ветер.
А вот здесь, в тихой заводи с белыми кувшинками... или здесь, где под берегом — черные коряги, “карши”, здесь сомовое бучило. Или сазаны стоят в прохладной воде. Настоящие, донские, в темно-медной чешуе, словно в кольчуге. Таких трудно взять. Брунит и режет воду прочная леса-жилка, а потом рвется со звоном.
А вот здесь...
Мимо и мимо плывут, уходят берега тихого Дона. Каждая пядь — словно сказка.
Донские берега пустынны. Селенья редки. Порою и не увидишь их за стеной займищного леса. Донесется лишь дух жилья, скотий мык, собачий лай, петушиное пенье. А еще один знак жилья — рыбаки да детишки. Время теплое. Лето. Вот и плещутся у берега ребятишки, ныряют с высоты склоненного дерева или обрыва, плавают на надутых автомобильных камерах. Что-то кричат и машут приветственно, встречая и провожая нас.
А где-нибудь поодаль, на пустом берегу, стоит загорелый мальчонка у самой воды, простоволосый, в закатанных по колено штанах. Удочка, закидушки. Стоит... Берег зеленый. Узкая полоса белого песка у воды, дальше — высокие вербы, тополя. Что-то там, за их стеною? Какой-нибудь вовсе глухой хуторишко: Скиты ли, Усуры, Осинов Лог. Мальчонка глядит на наш теплоход, провожая его взглядом, и, верно, думает: “Вот вырасту и тоже поплыву, далеко-далеко, до самой Мелоклетской, Серафимовича, до Вешек”.
Мы прошли. Мальчик стоит неподвижно, провожая нас взглядом. А я на него смотрю и смотрю.
То не мальчик, то мое загорелое босоногое детство остается на берегу в душевной смуте, глядит, мне завидует. А я — ему.
Мальчик мой, не печалься, у тебя все впереди. А я уже не буду вот так стоять на берегу, забыв про удочки, и провожать. Стоять, замерев, и глядеть, как сказочной птицей-лебедем уплывает от меня обшарпанный речной буксир с баржонкою впереди, все уходя и уходя.
Слева, все ближе и ближе, подходит коренной высокий берег, прежде далеко отступавший. С выгоревших на солнце холмов, от меловых обрывов веет степным духом: полынью, чабором.
Открывается хутор Мелологовский, место уютное, красивое. Коренной берег подошел распадком, оставляя у воды просторное ровное место, немного угористое. Зелень садов. А жилья нет. И лишь на самом краю, где уже к берегу подступают меловые кручи, стоит полуразрушенная хатка-мазанка возле старой груши. Рядом следы былого подворья. Еще недавно эта хатка была живой. Я здесь плавал и помню, как старая женщина — последняя жительница хутора — шла по тропке вниз за водою, к Дону. Тропка осталась и теперь. Она идет от хаты чуть наискось по холму. Вот же высота. Тропинка осталась. Помню я, как тяжко было глядеть, когда старая женщина медленно шла с ведрами, вверх и вверх, стояла, передыхая, и снова шла. А перед нею над Доном лежал пустой хутор Мелологовский, родной ее хутор.
Нелепая ему выпала судьба. Эта женщина вместе с хутором прожила здесь долгие года. Пережила войну, Великую Отечественную. А вот война понарошку ее обездолила. Дело в том, что здесь снимался фильм “Они сражались за Родину”. Фильм получился хороший, но на беду старой женщины для съемок выбрали именно это место — хутор Мелологовский. Везли сюда водою танки, орудия, иную технику, людей. Хутор должен был сгореть в огне киношной войны. Жителям, владельцам домов, заплатили отступное, и они разъехались кто куда. Долее других, говорят, не сдавался хозяин большого, как у нас называют, “круглого” дома-пятистенка под железной крышей. Он его недавно построил. Уже началась “война”. Стреляли, бомбили. И он сдался. Получил деньги и уехал. А старухин домишко расположен на самом краю, даже на отлете, на горе. Его не тронули.
Лето прошло. Съемки кончились. И осталась старая женщина жить одна. Долго ее видели речники с проходящих судов: как она во дворе возилась, как по воду шла.
Теперь ее нет. И хатка рушится. Кончился хутор Мелологовский.
Здесь умер Василий Макарович Шукшин во время съемок в пароходной каюте. Как раз в то время я плыл вверх по Дону на быстроходной “Ракете” ли, “Комете”. Пробегали, видел я: стоит у берега белый пароход, а на берегу — страсть Божья: горит все, черный дым валит, идет наступление.
