Алексей Бердников - Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души
Когда в строках подробен твой отчет,
И чувствую сердечное влеченье
Туда, где жизь нескованно течет.
А иногда такое мне мученье -
Чуть вспомню дни прожитые невсчет,
Особенно предлагерные годы,
Когда тебе я дал одни невзгоды.
Я, знаешь, все же рад, моя любовь,
Что столько мук изнес в неволе клятой,
Что до сих пор терплю позор и боль.
Все это мне должно служить расплатой
За пытку, выносимую тобой
В теченье лет от мужа и от ката.
А вот ведь и мучитель твой, и он -
Унижен, обесправлен, оскорблен.
Как медленно тянутся годы
Бессилья, зависти и слез,
Сознанья смутного свободы,
Ночей без сна и сна без грез.
Да вот беда, что не с кем здесь делиться
Моей тоской -- у всех своя печаль.
Попробуешь кому-нибудь излиться -
А он и сам уж хмур, его уж жаль,
И сам слезами норовит залиться.
Одна утеха тут -- уходишь в даль,
В леса, и бродишь там вдали от прозы.
Да нынче в лес ведь не уйдешь -- морозы.
Натерпишься -- к ребятам и пойдешь,
И с ними и затянешь, да такую,
Что по лопаткам пробегает дрожь,
А голосом и ною, и ликую.
Они: "Начальник, здорово поешь!"
И невдомек ребятам, что тоскую,
Что плакать хочется, что наизусть
В знакомой песне выложу всю грусть.
Опять и о себе -- о чем бы кроме?-
Сдал двести километров полотна.
Все было в точку. Первым по приеме,
Еще и ветка в строй не введена,
Прошел правительственный поезд Коми.
Теперь огрехи завершим и на -
Как это говорилось в старых одах -
Заслуженный наш еженощный отдых.
Нас шестьдесят. Мы сорудили дом.
Он деревянный. Он обмазан глиной.
Мне выделена комнатенка в нем.
В ней что-нибудь семь метров с половиной.
Живем мы в ней с десятником вдвоем,
Хоть не таким, как я, но все ж детиной.
Немного тесновато, но ишшо
Живем мы даже дюже хорошо.
Разденешься пред тем, как спать ложиться -
Какой в одежде был бы отдых, но
Не каждый день приходится умыться:
Наруже нынче больно холодно.
Но в комнате светло, и протопится,
Так даже мухи тычутся в окно.
И мотылек откуда-то явился
Да уж от ласк моих ноги лишился.
Теперь вот вьюга за окном метет
И масляная пыхает коптилка,
А я пишу и думаю, что ждет
Меня в Коряжме милая посылка.
И время как-то медленно течет,
И думаю, как исцелую пылко
Тряпицу каждую вещей моих,
Касавшуюся пальчиков твоих.
И станет сладко так и тяжело мне
От запаха сиреневых чернил,
От аккуратно сложенного, помня,
Какую боль когда-то причинил.
Ужели даже каторжным трудом не
Загладить то, что так в тебе убил
Когда-то кат, а ныне горемыка:
Взывающий к тебе -- твой бедный Ника.
* * *
Сегодня новость рассказали мне.
Вот смех-то жуткий, просто па-дэ-катэр! -
Что Емельянов-то тогда, в тюрьме,
Был подсаднаа утка, провокатор.
Узнай, душа, не по его ль вине
Был взят на подозренье Улан Батор.
Открытым текстом не пиши сюда.
Я тут неподцензурен, а ты -- да.
* * *
21 ноября 1940
Коряжма от меня как ни близка
И как мои стремления ни пылки, -
Не видно ни волов и ни возка,
И нет следов желательной посылки.
Отсюда видь заботу о З/К.
Не знаю также, долго ль быть мне в ссылке
И скоро ли отмоюсь от клевет
И... получу ль от Берия ответ.
* * *
30 января 1941
Здоров. Подавленное настроенье.
Ибо все выхода не нахожу
Я из создавшегося положенья.
И оттого трудом себя гружу,
Чтоб как-нибудь уйти от размышленья.
Лишь за одною почтою слежу.
Жду от тебя я писем, как бывало.
А вскрою -- утешительного мало.
* * *
16 февраля 1941
Сегодня получил ответ от Берья
И от Президиума Верхсуда.
В обоих письмах нет ко мне доверья.
И говорят -- мол правильно сюда
Ты сослан, поделом тобе, Лукерья.
На днях я снова напишу туда,
Да вот добьюсь ли пересмотра дела?
Жду перемен. Все гнусно до предела.
* * *
12 апреля 1941
Моя единственная, дорогая
Иринушка! Какая ерунда.
Я письма шлю, тебя не достигая.
А что пишу их редко -- не беда.
Работа у меня теперь другая,
Я зону инспектирую труда, -
Брожу на воздухе, что неизменно
Мне по душе и для здоровья ценно.
На Север наконец пришла весна,
Мы крепко чувствуем ее дыханье.
В Коряжме объявилася она
Сегодня в полночь в Северном сияньи,
Да так, что рот раскрыл я сполусна -
Свеченье, шастанье и полыханье.
Вообрази прожекторов пятьсот,
Их свет торопко по небу бредет -
Все на Восток, а то -- назад с побыва.
А то в каком-то месте вспыхнет свет -
И так и ждешь неслыханного взрыва,
Но только тишина и весь ответ.
Одно безмолвие велеречиво,
Ему, пожалуй, и названья нет,
Я ничего не знаю в этом роде -
И все при мягкой, в общем-то, погоде.
И вот стоишь в снегу, и целый час
Тебя фонтан небесный услаждает,
Как сумасшедший по небу мечась,
Он вдруг к Звезде Полярной воспрядает,
Вдруг застывает, в вышине лучась,
И вдруг уходит, то есть пропадает,
Как будто ты вообразил себе.
И мысль ко мне приходит о тебе -
Как будто из небесных ты явлений.
Иду в барак, ложусь в постель и сплю -
Но нет тебя средь прочих сновидений,
Которых я с досадою терплю,
Покамест утро не придет для бдений
И печку берестой не оживлю,
И, всей великой Родине на благо,
Не встанет населенье желдорлага.
Затем я ухожу чинить набег -
Следить, чтоб зэки воровали в меру,
И заключенный тоже человек,
И с вольного он перенял манеру
Что плохо -- утянуть и спрятать в снег,
Чтобы, перепродав, проесть, к примеру.
Меня тотчас манят к себе в жилье
Завхозы, там, и прочее жулье -
Кормить ворованным и утаенным.
Но я, Иринушка моя, стыжусь.
Когда не я -- то кто же здесь закон им?
И вот за стол я с ними не сажусь.
Я, хоть наголодался всласть по зонам,
Здесь общим столованьем обхожусь.
А жил бы я и здесь по-человечьи,
Когда б смотрел вполглаза штучки где чьи.
У них и водочка припасена,
А раз сморгни -- дойдет и до жаркого.
Да мне она вот так-то не нужна,
И молочком собьюсь -- ну что ж такого!
Но, милая, какая здесь весна!
Как тянет воздушком с края родного!
Весенним солнушком одним с тобой
Дышу -- моей мечтою голубой.
Когда бы ты могла теперь поверить,
Как с каждым днем мне здесь все тяжелей
Свободные снеги шагами мерять,
Как холодней -- чем в воздухе теплей,
Как исстрадался, извелся я -- смереть!
Как боль, нещадная из всех болей, -
Отсутствие тебя, твое безвестье -
Меня томит, как страшное предвестье.
Могу ль, Иринушка, забыть сейчас
Я праздник наш -- Парижскую коммуну!
День достопримечательный для нас.
Ах, все я потоптал, подобно гунну,
Напасти сколько для тебя напас!
Кому повем теперь мою тоску, ну,
А были ведь и радости! Как быть,
Но только их нельзя никак забыть!
Путь, нами пройденный, воспоминая,
Я резко осудил себя особ,
Иринушка моя, моя святая,
За пошлую размену на особ,
За ложь раба привычки Николая -
Когда б не каторжное колесо б,
Как смыл бы я теперь с себя все пятна -
И горестно то мне и непонятно!
Теперь поверь, что нет меня честней, -
Но как проклятье прошлого искупишь,
А здесь я изведусь всего верней,
Теперь и в Партию назад не вступишь -
Смотри, ведь провинился и пред ней,
А в чем -- не ведаешь, лишь очи тупишь
С сознательной, нелегкой простотой
Перед тобой -- оболганной мечтой.
Так, исключен из жизни, исковеркан,
И не Максимов, а ходячий труп,
Событьями, что бритвою, исчеркан,
Весь обесцененный, что рваный руп, -
Взирай теперь небесный фейерверк, он,
Хоть и красив, -- не стянет рану в струп.
Не правда ли -- не в свете светопада ль
Ты человек, а в остальном ты падаль.
Тяжел я духом, Ира, как больной,
На мне все лихорадкой истомилось.
Скажи -- ведь это правда -- ты со мной?
За что, за что же мне такая милость!
Ведь ты не канешь, точно сон хмельной?
Зачем тогда мне жизни сей унылость?
Как жить? -- все недоверье по пятам.
Так хоть одна ты веришь мне, а там...
К чему и жить! Так жизи мне не будет.
Жизь без доверья мне не по нутру.
Ну ладно -- пометался я -- и будет,
Нахохотался -- слезы вон утру,
А коли вытрусь весь -- так что убудет?
Ночь истекла, и нет препон утру,
За им же встанет вскоре день обычный,
И затружусь. Твой Ника горемычный.
* * *
1/4 мая 1941, Виледь
Благодарю тебя за теплоту -
Ты лгать не станешь и тебе не надо.
Проходит капля горечи во рту
От строк твоих внимательного взгляда.
Я их не раз, раз десять перечту.
С исчадьем слез совсем не будет слада -
