Газета Дуэль - 2008_3 (552)
Как это ни печально, но в планы кайзера, прежде всего, входила аннексия прилегающих к Германии территорий и заселение их немцами, которая, в конечном итоге, и была реализована им в 1918 году в Бресте. Эта доминанта немецких устремлений никуда не исчезла и после окончания ПМВ. Ее подхватили нацисты, и это в 1937 году на совещании высшего немецкого генералитета еще раз подтвердил Гитлер:
«Если на первом плане стоит обеспечение нашего продовольственного положения, то необходимое для этого жизненное пространство следует искать только в Европе, а не исходя из либерально-капиталистических взглядов на эксплуатацию колоний.
Речь идет о приобретении не людских ресурсов, а полезного в сельскохозяйственном отношении пространства. Владение источниками сырья тоже гораздо целесообразнее, если они непосредственно примыкают к рейху в Европе и их не приходится искать где-то за океанами».
Так что Дурново, будучи прав в целом ряде сравнительно второстепенных моментах, ошибался в главном, в начале двадцатого века государственные концепции развития Германии и России настолько противоречили друг другу, что война между нашими странами стала уже просто неизбежной, причем ее неизбежность вовсе не происходила из-за заключенного между Англией, Францией и Россией союзного договора. Напротив, только явное военное превосходство союзников, возможно, могло бы остановить Вильгельма от развязывания мировой бойни.
В этой ситуации России были жизненно необходимы союзники. И, несмотря на все уже изначально ожидаемые издержки, без помощи Англии победить Германию вряд ли было возможно.
Сейчас, с высоты истории, очевидно, какая грозная опасность таилась в зарождающемся в Германии нацизме и его планах захвата жизненного пространства и создания империи Серединной Европы. Однако, до 1914 года такая перспектива развития событий мировой истории еще не была столь очевидна. Тем не менее, попытка установления европейской гегемонии со стороны Берлина, как и ее неприемлемость для России была очевидна еще Александру III.
Ведь царское правительство еще задолго до начала Первой мировой войны осознавало агрессивный характер намерений Берлина по отношению к России и связанную с этим уязвимость своего положения. Вот что в этой связи еще 21 июля 1911 года тогдашний министр иностранных дел Извольский писал Столыпину:
«Вы знаете, что все пять лет, которые я провел на посту министра, меня беспрерывно мучил кошмар внезапной войны. Какой-либо возможности изменить сложившуюся систему союзов не существовало; ее ослабление неминуемо вызвало бы либо общеевропейскую войну, либо безусловное и полное порабощение России Германией. В любом случае это означало бы finis Rossiae [конец России] как великой и независимой державы».
В своем ответе Столыпин говорит, что в сложившейся ситуации надо сделать все, чтобы максимально отодвинуть начало войны, и использовать мир, чтобы укреплять империю:
«Не могу не признать, что тоже был весьма обеспокоен происходившим. Мою точку зрения Вы знаете. Нам необходим мир; война в следующем году, особенно в том случае, если ее цели будут непонятны народу, станет фатальной для России и династии. И наоборот, каждый мирный год укрепляет Россию».
Трижды на протяжении первого десятилетия XX века России удавалось лавировать и уходить от участия в назревавших в Европе военных конфликтов. Однако в 1914 году германский император фактически припер Россию к стенке. При этом никаких шансов сохранить мир у Николая II практически не оставалось.
Конечно, царь мог капитулировать перед наглым захватчиком и бросить Сербию на произвол судьбы. Однако разве проявление слабости хоть когда-нибудь могло остановить зарвавшегося агрессора? Отказ России от противостояния с Германией по своим последствиям был бы сродни Мюнхенскому сговору. Ведь в 1938 году Запад тоже очень не хотел воевать с Германией, да и велика ль беда, подумаешь, лишили Чехию Судет. Зато, как говаривал Чемберлен, после этого аж два поколения в Европе могли бы жить без войны…
Только могла ли у Петербурга быть уверенность в том, что Вильгельм остановится в своих притязаниях к соседям после получения Сербии? А ежели не остановится, то кто стал бы его следующей жертвой? Скорее всего, Франция, к которой у немцев были территориальные притязания. Но в этом случае разве начала бы Россия воевать с тевтонами из-за какой-то там Франции, если она только что отказалась помочь Сербии. И как вообще можно было объяснить русскому крестьянину, что он должен умирать за свободу далекой и незнакомой для него страны? Можно не сомневаться, что в этих условиях Париж был бы быстро раздавлен сапогом немецких солдат. После чего Россия осталась бы один на один с Германией и практически без шансов на победу.
Именно поэтому Сазонов главной целью союзников в начавшейся войне видел сокрушение мощи Германии, ее претензий на военное и политическое доминирование. В своих мемуарах он пишет, что в случае победы Германии:
«Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, открывшие ей доступ с севера в западноевропейские страны и необходимые для защиты ее столицы, а на юге лишалась своих черноморских владений до Крыма включительно, предназначенных для целей германской колонизации, и оставалась таким образом, после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах, отрезанной от моря в размерах Московского государства, каким оно было в семнадцатом веке».
В любом случае Первая мировая война была для России вовсе не войной за Сербию или же проливы, это были лишь второстепенные цели войны. Фактически русские мужики погибали, чтобы пресечь первую, еще сравнительно «мягкую», попытку немецкого нацизма расширить жизненное пространство Германии и начать его германизацию. Русские сражались за свою независимость, за право оставаться русскими, против претензий Германии на мировое господство. Это была в высшей степени справедливая, и поистине отечественная война нашего народа.
Юрий ЖИТОРЧУК,
кандидат физ. — мат. наук
КУЛЬТУРА И КУЛЬТПАСКУДСТВО
ДРУЗЬЯ, ПРОТИВНИКИ И БОЖЬИ КОРОВКИ
Мой «Картофельный бунт», напечатанный частично в «Завтра», а частично в «Дуэли» вызвал живой отклик читателей. Кое-что здесь надо сразу отмести как факты плохой осведомленности или даже недобросовестных наветов.
Так, читатель Ъ укоряет Бориса Пастернака: «В годы войны жил в глубоком тылу, в эвакуации». Поэт был уже в том возрасте, когда в армию не брали. А в эвакуации оказалось 10–12 миллионов, в том числе — многие писатели, музыканты, артисты: Алексей Толстой, Леонид Леонов, Константин Федин, Дмитрий Шостакович и другие. Пастернак уехал с другими писателями (всего с семьями 271 человек) из Москвы в Чистополь под Казанью 14 или 15 октября 1941 года, а вернулся вместе со всеми в июне 1943-го. Вскоре в составе бригады писателей, которую возглавлял Константин Симонов, он побывал на фронте, точнее, на освобожденной территории, в 3-й армии генерала Горбатова, в районе Орла.
Другое дело, что Д. Быков в своей книге о Пастернаке уверяет, что «сам он для своего спасения ничего не предпринимал — в список писателей, отправлявшихся буквально последним эшелоном, его буквально впихнул Фадеев» (с.609). Буквально впихивал, а поэт буквально отпихивался и брыкался. Так? Э. Герштейн рассказывает об этом несколько иначе. Она должна была сопровождать в эвакуацию Анну Ахматову, которая прилетела в Москву из осажденного Ленинграда и остановилась у сестры Ольги Берггольц. Всё было условлено, все договорено. И вот день отъезда: «В восемь часов утра я звоню в дверь квартиры Берггольц. Мне открыла хозяйка и сказала, что ночью прибежал Пастернак и объявил, что состав уже стоит на(?) платформе и надо немедленно явиться на посадку. И они уехали» (с.303). Не похоже, что поэт примчался среди ночи и увёл на вокзал Ахматову под нажимом Фадеева.
Я придумал ещё и такое: «Пастернак пытался писать стихи о войне, коей не видал. К примеру, выдумал строчки: «бежали мы в атаку ватагой…». Где это вы разыскали у него? В результате поездки действительно родился цикл стихотворений, среди которых есть замечательные, и никаких «ватаг».
С другой стороны, а Пушкин, например, писавший о Полтавской битве, видел войну? Ведь стихи — это не проза. Вы лучше поинтересовались бы, как смеют без конца точить лясы о войне Радзинский, Сванидзе и Млечин, даже и в армии-то не служившие.
И опять другое дело, когда тот же Быков рассказывает, как некто Горелик, видимо, политработник, для которого Пастернак был кумиром, подошел к нему в политотделе армии и попросил автограф. И далее на свой аршин: «Пастернак наверняка гордился, что за автографом подошли к нему, а не к Симонову, скажем. Симонов был известнейшим военным поэтом, духоподъемная роль его военной лирики несомненна. Но ощущением чуда жизни его стихи заразить не могли. Он был слишком «отсюда» — Пастернак же весь «оттуда». Ну, допустим, «оттуда». А «отсюда» и именно в ту пору кто-то сказал ему:
