Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию
Через надлежащий промежуток времени Соня родила мальчика. Ещё до родов Варя и Зина захлопотали, чтобы обеспечить будущего младенца необходимым приданым, но оказалось, что родители Сони уже всем обеспечили его, даже заготовили целый ящик гигиенических пеленок одноразового пользования, так что им осталось только любоваться новорожденным и гадать, на кого он больше похож. Димка без конца приносил всё новые и новые фотографии Игоря во всех видах и ракурсах. Потом повторное увлечение фотографией угасло, он увлекся чеканкой, затем поделками из древесных веток и корней, одаривал ими маму, тетю Зину и даже несколько раз предлагал Устюгову. Устюгов, посмеиваясь, отклонял все дары, пока не остановился на одном, который Димка называл «Паном». Это был бугристый, узловатый корень, на котором Димка легкими насечками обозначил не черты, а скорее намек на черты старческого лица с запавшими глазами.
— Сомневаюсь, — сказал Устюгов, — сомневаюсь, чтобы эту штуковину можно было назвать «Пан». Как видно, твои познания в мифологии не идут дальше нескольких собственных имен. Согласно мифологии, Пан вовсе был не лысым, а, напротив того, чрезвычайно заросшим мужчиной. Твой же монстр лыс, как колено. Нет, это, конечно, не греческий Пан, а скорее отечественный леший… Я возьму его, так как усматриваю в нем некоторый намек на мою персону…
Увлечения всевозможными игрушками не мешали Димке работать, семейная жизнь его текла, по-видимому, беспечально. Однако года через три что-то в ней разладилось. Димка и прежде, если случалось засидеться у родителей, оставался ночевать. Теперь это происходило всё чаще и чаще, потом однажды он сказал:
— Вы не будете возражать, если я поживу у вас некоторое время?
— Что случилось? — встревоженно спросила Варя.
— Ничего не случилось… Только я, наверно, с Соней разведусь.
— Любовь уже кончилась? — спросил Шевелев.
— Любовь… — хмыкнул Димка. — Я виноват, что она оказалась мещанкой и дурой?
— В этом нет. Виноват в том, что прежде, чем бежать в загс, не увидел этого. А время у тебя было, в шею тебя никто не толкал, даже пытались удержать… Живи, места не пролежишь. А как будет с ребенком?
— Как у всех, — пожал Димка плечами. — Буду платить алименты.
Развод прошел тихо и мирно: по-видимому, от брака не были в восторге ни сама Соня, ни её родители. Они принадлежали к разряду жадных, завистливых ловчил, которым чужой кусок всегда кажется слаще, рассчитывали, что и Димка будет стараться «для дома, для семьи». Димка прилично зарабатывал, но к шмоткам был равнодушен, ловчить не умел и не хотел. Разводом Димки была довольна даже Варя. Она призналась мужу, что давно, с самого начала, поняла, что собой представляет Соня, и страдала от мысли, что Димка вынужден будет прожить всю жизнь с такой женщиной. Глупенькая — это бог с ней, но она мещанка до мозга костей, а мещанство — трясина, в которой тонули и более устойчивые люди, чем Дима.
Ужасно смущена и обескуражена была одна тетя Зина. Собственный благородный порыв казался ей теперь бесследно лопнувшим мыльным пузырем. Она потеряла равновесие, как человек, который поднял ногу, чтобы стать на лестничную ступеньку, и промахнулся. Опасаясь каких-либо выпадов, упреков и напоминаний о её бурной защите Димкиной любви, Зина напустила на себя ещё большую строгость. Но даже Устюгов, щадя то ли её, то ли Варю, никаких выпадов не делал.
А Димка чувствовал себя, как воробей, который в знойный день нашел лужицу воды, всласть накупался, очищаясь от всякой скверны, встряхнулся и, весело вереща, взвился в сияющую голубизну свободы.
Когда всё вошло в привычную норму, Шевелев сказал сыну:
— Не надоело околачиваться? Учиться ты собираешься или нет?
— Зачем?
— То есть как зачем? Чтобы иметь настоящую специальность.
— Специальность у меня есть, я работаю и зарабатываю неплохо.
— Это мазюканье твое — специальность?
— Чем она хуже других? За это платят деньги, значит, делать нужно. Само собой не сделается, должен делать кто-то. Вот — делаю я. Что тут позорного? Не буду академиком или лауреатом? Ты тоже не стал. И дядя Матвей тоже. И еще миллионы людей не стали и не станут. И никто от этого не умирает. Каждый делает свое дело.
— А образование?
— Образованным можно стать без вуза.
— Но ведь ты хотел в Художественный — это же тебе по специальности. Или тебя уже нечему учить, ты до всего дошел самоучкой?
— А до чего я должен дойти? Ну, кончают Художественный, получают дипломы, потом начинают малевать подобие цветных фотографий — портреты, заводы, трактора… Да я все эти гектары унавоженного красками холста отдам за один триптих Босха…
— И ты не прогадаешь, — сказал Устюгов. — За работу художника пятнадцатого века, несомненно, заплатят дороже… Итак, ты видел картины Иеронима Босха? Прекрасно! А мне вот как-то не удалось побывать в Мадриде и в Нидерландах, поэтому я видел не картины, а только репродукции. — Димка покраснел. — И к стыду своему, многого не понял. Поелику ты такой ценитель Босха, ты наверняка сможешь мне объяснить. Вот, скажем, внизу правой створки триптиха «Воз сена» изображено некое подобие игральной карты, только наоборот: на обычных картах погрудные изображения валета, короля и дамы соединяются с такими же погрудными, только головами в разные стороны. У Босха соединены, так сказать, поножья — две пары ног, обращенные в разные стороны, но ни животов, ни голов нет. А на правой створке «Садов земных наслаждений» изображены два гигантских уха, прижатых друг к другу, между ними, как пушка на лафете, торчит не то кинжал, не то столь же гигантский кухонный нож. Под этим монструозным сооружением копошатся крохотные людишки. Так что означают эти странные фигуры?
Димка несколько смешался:
— Ну, у Босха много всяких аллегорий, символики… Не всё можно буквально расшифровать. И не нужно! У живописи свой язык, не всё можно и нужно объяснить словами. И я говорю не о частностях, а вообще…
— А! Ну, если вообще, то, конечно…
Вообще Димка проявлял всё большую разносторонность интересов и познаний. Относились они главным образом к сферам загадочным и таинственным. Он раздобыл сборник вырезок из «Вестника иностранной литературы» начала века с переводами заметок Фламмариона и с упоением рассказывал о чудесах телепатии, сбывшихся пророчествах и общении с обитателями потустороннего мира. Он даже предложил устроить дома спиритический сеанс, чтобы вызвать дух какого-нибудь великою человека, писателя например. Быть может, ему удалось бы уговорить мать и даже тетю Зину, которую, несмотря на весь её рационализм, явно соблазняла возможность запросто побеседовать с Толстым или Достоевским, но всё дело испортил Устюгов.
— Имейте в виду, — сказал он, — что сеанс нельзя проводить в смешанном обществе, так как загробные духи — ужасные сквернословы. Мой опыт по этой части весьма печален — он погубил мою первую любовь.
— Как? — улыбнулась Варя.
— Будучи отроком годов десяти, я был влюблен в свою сверстницу и соседку Зою. Она казалась мне воплощением красоты и всех совершенств. Моя любовь была нежной и трепетной, как язычок пламени трехкопеечной церковной свечки. Об общении с загробными персонажами я не помышлял и вообще не имел понятия, мне вполне было достаточно общества ненаглядной Зои. Но моя старшая сестра вдруг заделалась спириткой и вместе со своим поклонником устроила спиритический сеанс. А чтобы увеличить магнетическую силу, излучаемую человеческими пальцами, за стол посадили и нас с Зоей. Все было сделано надлежащим образом. На столе лежал лист бумаги с начертанными по кругу буквами алфавита, а на блюдце нарисована стрелка, чтобы она могла указывать нужные буквы. Мы долго ждали, потели от напряжения и охватившего всех волнения. И вдруг — блюдце дрогнуло и поползло по бумаге! Тогда сестра громко и торжественно провозгласила: «Пушкин! Пушкин! Мы вызываем тебя… Ты здесь?» Странным образом, с загробными духами все почему-то фамильярничают и обращаются к ним на «ты»… Блюдце немножко поелозило по бумаге, потом уперлось стрелкой в буквы «д» и «а», что, несомненно, означало «да». «Пушкин, — громко сказала сестра, — скажи нам, что нас ждет?» Блюдце дрогнуло, потом задвигалось быстро и уверенно, а мы, затаив дыхание, следили за стрелкой. «Идите в…» — указало блюдце, а далее последовал адрес, настолько неудобосказуемый в дамском обществе, что я не решаюсь его повторить… Ну что ж, срам и скандал. Все с пылающими щеками, а девочки со слезами на глазах разбежались. Подозревать в хулиганстве девочек или себя я не мог, поклонник сестры тоже явно не был виноват, так как на самом деле был влюблен в неё и не мог желать разрыва, который, конечно, произошел. Стало быть, сделал это действительно Пушкин. И его легко понять. Сколько тысяч юных губошлепов или великовозрастных недоумков пристают к нему с идиотскими вопросами и требуют ответов! Так и ангела можно довести… А я получил первый урок скромности — не лезть к великим людям со своими ничтожными интересами и делишками. И дорого заплатил за этот урок — утратой своей первой любви. Скандальное происшествие создало между мной и Зоей некоторую отчужденность, а в силу этой отчужденности я заметил, что Зоя всегда ходит с открытым ртом и говорит насморочным голосом, так как в носу у неё полипы, и вообще, что она не так божественно красива, как мне казалось…
