Щебечущая машина - Сеймур Ричард
В XV веке овцы стали поедать людей. Томас Мор удивлялся, как это животные, «обычно такие кроткие, довольные очень немногим» [1], могли превратиться в плотоядных. Всему виной, по его мнению, были ограждения. Появляющийся аграрный капиталистический класс решил, что выгоднее разводить овец и продавать шерсть на международном рынке, нежели позволить жить на этих землях крестьянам. Овцы ели, люди голодали.
В XIX веке луддиты предостерегали против другого парадокса: тирании машин над людьми. Луддитами были работники текстильных фабрик, которые заметили, как владельцы, внедряя в производство машины, ослабляли позиции рабочих на переговорах и еще больше эксплуатировали их труд. Участники первого профсоюзного движения вели разрушительную войну: они громили оборудование. Но в конечном счете все усилия были тщетны, производство все больше и больше автоматизировалось и переходило под административный контроль. Рабочие оказались во власти машин.
Нечто похожее происходит и с письмом. Сначала, как говорит историк Уоррен Чаппелл, письмо и печать представляли собой одно и то же: «По сути, и то и другое заключается в том, чтобы оставить след». Будто письмо – это одновременно и путешествие, и карта, свидетельство того, где побывал разум. Печатная продукция – возможно, первый общепризнанный капиталистический товар – стала доминирующим форматом публикаций чуть ли не с момента изобретения ручного типографского станка, то есть почти шестьсот лет назад. Без печатного капитализма и появившихся благодаря ему «воображаемых сообществ» не существовало бы современных наций. Затормозилось бы развитие современных бюрократических государств. Большая часть того, что мы называем техногенной цивилизацией, а также научные и технологические разработки, на которых она строится, появлялись бынамного медленнее, если бы вообще появлялись.
Сегодня письмо, как и все остальное, подстраивается под компьютерный формат. Миллиарды людей, и в первую очередь граждане богатейших стран мира, пишут столько, сколько не писали никогда прежде, на телефонах, планшетах, ноутбуках и компьютерах. И мы не просто пишем, а пишем о себе. На самом деле «социальные сети» тут совсем ни при чем. Термин «социальные медиа» слишком распространен, чтобы его игнорировать, но мы должны как минимум поставить его под сомнение. Это своего рода форма пропаганды скорописи. Все медиа и все машины социальны. Машины прежде всего социальны и только потом технологичны, как писал историк Льюис Мамфорд. Задолго до цифровых платформ философ Жильбер Симондон исследовал, как инструменты способствуют развитию общественных отношений. Прежде всего, инструмент выступает в качестве посредника отношений между организмом и миром. Он связывает пользователей между собой и с окружающей средой, определяя модель взаимоотношений. Более того, концептуальная схема, по которой разрабатываются инструменты, может быть переведена в новые условия, генерируя тем самыми новые типы взаимоотношений. Разговор о технологиях – это разговор об обществах.
Речь идет о социальной индустрии. Она способна посредством производства и сбора данных воплощать и измерять жизнь общества в числовом виде. По утверждению Уильяма Дэвиса, впервые, и это уникальная инновация, социальные взаимодействия стали видны и прозрачны: анализируются данные и эмоциональная окраска высказываний. Как результат, жизнь людей как никогда сильнее подпадает под влияние правительства, партий и компаний, покупающих услуги передачи данных. Но более того, они производят социальную жизнь, программируют ее. Вот что это значит, когда мы все больше и больше времени тыкаем в экран вместо того, чтобы общаться вживую. Такая наша социальная жизнь регулируется алгоритмом и протоколом. Когда Теодор Адорно писал о «культурной индустрии», утверждая, что культура повсеместно превращена в товар и обезличена, вероятно, это было высокомерное упрощение с его стороны. Даже голливудский конвейер показывал больше вариаций, чем признавал Адорно. Социальная индустрия, напротив, зашла намного дальше, подчинив жизнь общества инвариантной письменной формуле.
Речь идет об индустриализации письма. Речь о коде (письме), который определяет, как мы его используем, данных (другая форма письма), которые мы при этом производим, и способе, которым используются эти данные, чтобы определить (написать) нас.
Письмо повсюду. Наши жизни превратились, как говорит Шошана Зубофф, в «электронный текст». Реальность все чаще и чаще оказывается под контролем микросхемы.
В то время как одни платформы стремятся сделать рабочие процессы индустрии более понятными, прозрачными и потому более удобными в управлении, другие платформы данных, такие как Google, Twitter и Facebook, сосредоточены на потребительских рынках. Они усиливают наблюдение, неожиданно открывая огромные слои скрытых желаний и поведения и заставляя ценовые сигналы и исследования рынка при сравнении выглядеть довольно странно. Google накапливает данные, читая нашу переписку, отслеживая историю поиска, собирая изображения наших домов и городов с помощью сервиса Street View и фиксируя наше местоположение на картах Google. А благодаря соглашению с Twitter еще и проверяет наши твиты.
Особенность платформ социальной индустрии в том, что им необязательно за нами шпионить. Они создали для нас машину, которой мы сами все сообщаем. Мы ведемся на возможность взаимодействовать с другими людьми: друзьями, коллегами, знаменитостями, политиками, королевскими особами, террористами, порноактерами – с кем только захотим. На самом же деле мы взаимодействуем не с ними, а с машиной. Мы пишем ей, а уже она передает сообщения, сохраняя при этом все данные.
Машина пользуется сетевым эффектом: чем больше людей ей пишут, тем больше преимуществ она может предложить, и вот уже невозможно оставаться в стороне. В стороне от чего? От первого в мире публичного, коллективного, бесконечного писательского проекта, который воплощается в реальном времени. Виртуальная лаборатория. Вызывающая зависимость машина, которая прибегает к грубым приемам манипуляции, словно ящик Скиннера, созданный бихевиористом Б. Ф. Скиннером, чтобы контролировать поведение голубей и крыс с помощью поощрений и наказаний. Мы – пользователи, такие же «пользователи», как наркозависимые.
Что побуждает нас каждый день часами так неистово писать? Если смотреть на все как на массовую внештатную занятость, то писателям больше не платят и не предлагают подписать контракт на работу. Что же предлагают нам платформы взамен заработной платы? Чем манят нас? Одобрением, вниманием, ретвитами, перепостами, лайками.
Щебечущая машина – это не волоконно-оптические линии связи, не сервера данных, не системы хранения, не программное обеспечение и не код. Это механизм писателей, их сочинений и петля обратной связи, в которой они обитают. Щебечущая машина живет за счет быстрого оборота, интерактивности и отсутствия формальностей. Протоколы платформы Twitter, например, сводятся к ограничению по длине поста в 280 символов, что заставляет людей писать быстро и часто. По данным одного исследования, 92 % всей активности и взаимодействия с твитам происходит в первый час публикации. Лента отличается чрезвычайно стремительным оборотом, поэтому большинство пользователей очень быстро забывают опубликованные сообщения, если только последние не становятся вирусными. Система подписчиков, ответов с @ и цепочек сообщений позволяет упорядочивать и развивать затянувшиеся беседы начиная с первых твитов, что способствует постоянному взаимодействию. Вот за что Twitter так нравится людям, этим он цепляет своих пользователей: ты как бы пишешь короткие эсэмэски, но всем сразу, на коллективной основе.
Между тем хештеги и «актуальные темы» говорят о том, насколько эти протоколы сосредоточены на массовизации индивидуальных мнений – феномен, который пользователи так восхищенно называют коллективным разумом, заимствованным из научной фантастики – и хайпе. Тот лакомый кусок, который обычно пользуется высоким спросом – это короткий период восторженного коллективного возбуждения в отношении любой заданной темы. И для платформы совершенно не важно, что вызывает ажиотаж: цель – генерировать данные, один из самых выгодных сырьевых материалов, известных на сегодняшний день. Здесь, как на финансовых рынках, волатильность повышает ценность. Чем больше хаоса, тем лучше.
