Валентин Оскоцкий - Век одиннадцатый и век двадцатый
_______________
* "Вопросы литературы", 1974, № 1, с. 220
Ведущая идейно-философская, нравственно-этическая концепция романа "Евпраксия" опирается на утверждение патриотического чувства родины, заветного, сокровенного чувства, которое наделяет человека "каким-то... таинственным запасом душевных сил". Вот почему и противостоит героиня романа Изяславу Ярославичу, зловещую фигуру которого П. Загребельный воссоздает в начале повествования, напоминая о том, как изгнанный восставшими киевлянами, отверженный князь-изгой "бегал по Европе, торгуя родной землей, которую продавал и польскому королю, и германскому императору, и папе римскому Григорию во имя единственной цели: возвращения на киевский стол. Любой ценой, любыми унижениями собственными и всего народа своего, - лишь бы вернуться!" Не в пример ему, Евпраксия не однажды могла облегчить участь отступничеством. Не сделала этого. Высокое, вольное небо детства, с которым разлучена она силой обстоятельств, символически простирается над нею на всем тернистом пути, и это дает ей право на вдохновенные патетические слова, полнее всего выражающие жизнеутверждающий пафос повествования, непреходящий урок истории, извлекаемый писателем на примере судьбы героини романа: "Земля родная! Лежишь ты - беспредельная, неизмеримая и необъятная, как целый свет, богатая, прекрасная, добрая и единственная. Поля и солнце, леса и реки, люди и города, зверь и пчела, ум и честность, счастье и покой - все это есть еще где-то, и, может, там всего этого больше или меньше, иль оно пышней выглядит, но дома все это свое, неповторимое, родное, только потому черпаешь во всем этом, общелюдском, крепость собственному сердцу, радость собственному глазу, беспокойство собственному уму. Голоса оттуда доносятся незабываемые, даже когда они принадлежат тем, кто ушел из жизни; краски сверкают там мягкие и неистовые одновременно, силы у родины твоей столько, что вдыхаешь ее и на чужбине, погибая без надежды, - в безвыходности встрепенешься духом и свершишь такое, чего уже не ждали от тебя ни злейшие враги, ни даже самые близкие друзья..."
Повествуя о трагедии женщины, которая и в печали своей оставалась мужественной, сильной и стойкой, П. Загребельный мастерски воплотил в ее образе существенные черты и качества народного характера, преемственно наследуемые от поколения к поколению. В жизнестойкости их и торжествует та глубоко сокрытая связь времен, которая сближает век нынешний и век минувший.
Об этой нерасторжимой связи немало размышляет П. Загребельный в романе "Львиное сердце" (1977), то и дело свидетельствуя о своем неодолимом влечении к истории. Правда, сообщается это чаще всего с добродушной улыбкой, лукавой шуткой, что отвечает доминирующему настрою повествования, последовательно выдержанного в юмористической интонации, ироническом ключе. Ради красного словца автор романа зачастую не щадит и самого себя, видя в собственных творческих пристрастиях не что иное, как "исторический синдром", за который "со всей старательностью во всеоружии науки и техники, диагностики и прогностики" надлежит взяться медицине. Но ни намека на балагурство, ни тени шутейности не возникает там, где П. Загребельный, не чураясь патетики, высоких ораторских регистров, увлеченно поэтизирует традиционный образ украинской хаты, "из которой вышли Тарас Шевченко и Павел Попович, сыновья земли нашей, достигшие звезд силой своего духа", или, обращаясь непосредственно к читателю, напутствует его на такую же большую дорогу в жизни: "За то, какой ты есть сегодня, порой нужно быть благодарным прошлому и не бояться поклониться ему. Поклониться той соломенной хате, и пасеке, и ветряной мельнице, и тем тихим жилищам, и ржи на холмах, и крещатому барвинку по обочинам твердо вытоптанной тропинки".
Немало неожиданностей - от диковинных фамилий и прозвищ героев, явно претендующих на нарицательность, до всевозможных сюжетных перипетий, достойных, как полагает П. Загребельный, войти в телевизионную программу "Очевидное - невероятное", - встречает нас на страницах "Львиного сердца". Вплоть до непривычного условия, заданного себе романистом: "не углубляться в психологию". Но разве возможен роман без психологии? - невольно слышится недоуменный вопрос читателя, который помнит о психологической оснащенности остросюжетного жизнеописания Евпраксии. Оказывается, возможен, если это действительно отвечает строю "не весьма стройного повествования", которое ведут не отстраненные от автора герои, а направляет сам автор, то и дело казнясь тем, что нарушает непререкаемые законы романного жанра. Он движет повествование, безраздельно подчиняет его собственной единоправной воле. Отклоняется от сюжета и снова возвращается к нему, разъясняя, выявляя смысл происходящего непосредственно по ходу действия. Предписывает героям те или иные поступки и тут же оценивает их, наставляя, поучая и проповедуя. Виртуозно пользуясь многозначностью слова, откровенно играет с ним, балагурит и каламбурит. Не скрывая сочиненности романа, начиняет его обильными философскими, историческими, литературными, искусствоведческими реминисценциями, которые безвозмездно заимствует у бескорыстного и "высокообразованного друга, доктора эрудических (не путать с юридическими и ерундическими!) наук Варфоломея Кнурца". Занимает писателя первым делом создание таких ситуаций, в которых натура человека проявляется наиболее полно. Как правило, на крайнем пределе, сверх всякой меры. Если уж скуп Иван Несвежий, то скупостью своей, как "какой-то капиталистической или, быть может, даже феодальной болезнью", грозит "опозорить все колхозное крестьянство степной зоны Украины". Если наделен бригадир-механизатор Бескаравайный "техническим талантом", назван "гением техники", "артистом своего дела", то перед его "остроумной изобретательностью" в устранении "конструктивных недостатков сельскохозяйственных машин" и в борьбе с "несовершенством системы снабжения запасными частями к ним" пасует сам Штирлиц, для которого, как известно, "не существовало безвыходных ситуаций".
В изобретении "событий... и для переднего, и для заднего плана", всякого рода происшествий, в которые попадают герои романа, щедрая на выдумку фантазия писателя воистину безудержна. Ничто не останавливает ее перед тем, чтобы увлечься "космическим состязанием двух начал: битвой двух темных сил, попросту говоря, двух чертей" и запустить обоих "в воздушное пространство над Светлоярском", где разворачивается действие романа. Превратить "мирный механизаторский обед... в настоящую шекспировскую трагедию со всем ее гротескным переплетением событий, слов и страстей". Включить в действие "темную и тупую свинью", которая, съев учебник географии, сует "свое немытое рыло в науку", и козу, привыкшую беззаботно лакомиться соломенными, по преимуществу из рисовой соломки, шляпами заезжих гостей. Не для "Львиного сердца" любовные коллизии, которые "почти всегда имеют треугольную форму". Едва наметившись, роковой треугольник норовит обрасти и четвертым, и пятым, и так далее, до бесконечности, углами. Недаром же соболезнует писатель пышнотелой Солохе, за которой "в одиночку, так сказать, в индивидуальном порядке" волочился тщедушный, невзрачный дьячок. Таких дьячков в его романе "хоть вместо свеклы в вагоны грузи", и каждый "не старше тридцати лет, хоть ты его режь и пеки на огне, хоть у него уже все повыпадало, что могло выпасть: зубы, волосы, память, слух. Ни один из них отродясь не был женат, даже тот, у которого уже были женатые внуки".
"Вечера на хуторе близ Диканьки" помянуты отнюдь не всуе. В подтверждение этому уместно сослаться на раздумья П. Загребельного о многообразии современной прозы, которыми он поделился на одном из писательских пленумов, особо вычленив такую "характерную примету" украинского романа, как "своеобычное видение мира, в измерениях не только трагических, но и комических одновременно"*. Это, рассуждал он, нашло конкретное выражение в поэтической структуре повествований - в фигурах героев, подобных Хоме Хоецкому в "Знаменосцах" Олеся Гончара, в стилистике произведений типа романов-памфлетов Юрия Смолича, "украинского озорного романа из народных уст" Александра Ильченко "Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица", дилогии Василя Земляка "Лебединая стая" и "Зеленые Млыны". Прослеживая истоки творческих исканий, закрепленных этими произведениями, писатель закономерно назвал имя Гоголя.
_______________
* Павло З а г р е б е л ь н и й. Неложними устами, с. 373.
"Львиное сердце" по-своему продолжает ту же самобытную традицию "химерного", "озорного" романа, воедино сплавляющего реальность и фантастику, патетику и пародию, неразрывно соединяющего лирику и публицистику с сатирическим шаржем и гротеском. Искусно сочетая правдоподобное с невероятным, П. Загребельный охотно допускает в фантасмагорическую стихию повествования бытовой анекдот, комический случай, просто казус, открывает широкий простор для "раскованного смеха иронии, остроты, шутки". Ведь смех, предупреждает он, начиная роман, "испокон веков рождался в этих степях так же щедро и обильно, как пшеница и вишни. Он жил тут свободно и независимо, упорно отрицая господство суровой логики и здравого смысла".
