Айзек Азимов - Портрет писателя в юном возрасте
Конечно, библиотека лучше, чем ничего, и все же мои очки с неизменным интересом устремлялись к полке с журналами.
Как-то в 1929 году мое внимание привлек появившийся на полке экземпляр «Рассказов о чудесах науки». Я стащил его, как только отец прилег вздремнуть после обеда (моя добрая матушка была гораздо более уступчивой), и заглянул внутрь. Космические корабли, чудовища, лучевое оружие — ух ты! Я положил журнал на место и стал ждать отца. Когда он пришел, я спросил, показав на журнал: «Папа, можно почитать журнал о науке?»
Отец посмотрел на него подозрительно. Он еще не был силен в английском, но на обложке был изображен футуристический аэроплан, имевший весьма поучительный вид, и слово «наука» четко виднелось на обложке. «Ладно», — сказал он.
Так я стал читателем научной фантастики.
Естественно, с течением времени моя приверженность к научной фантастике росла, и я испытывал все более страстное желание перенести свою писательскую деятельность в те области беллетристики, которые требуют большого воображения.
После того как я стал обладателем пишущей машинки и процесс писания перестал быть чисто механической проблемой, я решил взяться за весьма амбициозный проект, а именно — сочинять довольно запутанную фантазию. Помнится, для экономии бумаги я печатал через один интервал, без полей, на обеих сторонах листа и, согласно моим подсчетам, написал шестьдесят тысяч слов, пока не дошел до полного изнеможения.
Это фантастическое произведение (названия его я уже не помню) было посвящено хаотической борьбе группы из семи человек с чудовищными силами тьмы. Я следовал за ними, когда они расставались и снова соединялись, я поддерживал их против полчищ домовых, магов и сверхъестественных сил, которые им противостояли.
Я редко вспоминал об этом своем раннем опусе до прошлого года, когда мне попалась в руки трилогия Толкина «Хозяин кругов». К своему великому огорчению, я понял, что тридцать лет назад пытался предвосхитить Толкина. Что поделаешь…
В 1936 году, перейдя на второй курс колледжа, я решил, что познал науку достаточно глубоко, чтобы прямиком приступить к научной фантастике. Посему я начал писать нескончаемый роман, заглавие и сюжет которого вылетели у меня из памяти. Он также насчитывал много тысяч слов.
И только в 1937 году, через шесть лет после того, как я стал писателем, на меня снизошло откровение. Почему романы? Почему, во имя всего святого, нескончаемые романы, из которых я неизбежно вырастал и которые в конце концов забрасывал? Почему не рассказы, которые можно закончить до того, как сникнешь от усталости? Как не поблагодарить мою широко известную остроту ума за то, что эта мысль пришла мне в голову спустя каких-то шесть лет…
Сказано — сделано. В мае 1937 года я засел за первый в своей жизни рассказ. Это был научно-фантастический рассказ под названием «Космический штопор». Его идея заключалась в том, что время представляет собой спираль, и при определенных условиях можно миновать виток спирали. Каждый виток продвигает время примерно на сто лет, так что можно совершить путешествие в будущее на столетие, на два столетия или на три, но нельзя продвинуться, скажем, на 125 лет или на 263 года. Я фактически квантовал путешествие во времени.
Конкретно, речь шла о человеке, который совершил путешествие на сто лет в будущее и обнаружил, что вся животная жизнь исчезла с лица Земли, хотя повсюду были следы мирного прошлого. Не было никакого намека на причину катастрофы, и герой не мог вернуться назад во времени хотя бы на несколько дней, чтобы обнаружить, что все-таки произошло.
Вот что мне еще припоминается из этого рассказа: я мимоходом упомянул там о мосте Веррацано, который впоследствии связал Бруклин с островом Стейтен, только назвал его иначе — мост Рузвельта. Что поделать — трудно достичь совершенства.
Я работал над этим рассказом больше года, хотя в нем было всего девять тысяч слов.
3. Я понимаю, д-р Азимов, но как вам впервые удалось напечатать научно-фантастический рассказ?О-хо-хо!
Значит, так, когда я писал «Космический штопор», у меня мелькнула смутная мысль попробовать его напечатать. Беда заключалась в том, что я не знал, как это делается, и у меня не хватило ума спросить кого-нибудь. Поэтому мой интерес к рассказу стал угасать, и, полагаю, если бы не чистая случайность, я бы его вообще никогда не закончил, так что моя писательская карьера могла бы вовсе не состояться.
Видите ли, в ту пору я с такой жадностью читал научную фантастику, что вся моя жизнь была связана с датами получения различных журналов, особенно «Эстаундинга». Поскольку киоск с журнальной полкой по-прежнему находился в собственности моего отца, мне были точно известны день и даже час поступления журналов: для меня эти даты были отмечены пурпуром и золотом. «Эстаундинг», например, поступал в третью среду каждого месяца.
(Между прочим, до недавнего времени у меня хранилось однотомное собрание сочинений Шекспира, которым я пользовался в 1937 году, когда мы изучали Шекспира по программе. На последнем листе этой книги начертан ряд таинственных чисел, в которых, собственно, нет ничего таинственного. На каждом занятии, пока профессор благоговейно рассказывал о Шекспире, я подсчитывал, сколько часов осталось до получения очередного научно-фантастического журнала.)
В апреле 1938 года я с маниакальным нетерпением ожидал очередного номера «Эстаундинга». В нем была обещана первая часть нового сериала Джека Уильямсона («Легион времени»), а я был страстным поклонником Джека Уильямсона.
20 апреля я мчался домой на крыльях.
— Где «Эстаундинг», па? — спросил я.
— Не поступил, — ответил отец, слишком поглощенный своими заботами, чтобы понять, какой страшный удар он мне нанес.
Я был потрясен. Но ведь среда! Третья среда месяца!
— Сейчас вернусь, — бросил я и убежал. Я знал все газетные киоски в радиусе мили (наши конкуренты!) и не пропустил ни одного. Когда я вернулся, на мне буквально лица не было, и это страшно взволновало мою мать (при росте всего четыре фута десять дюймов она имела такой запас тревоги, что его хватило бы, чтобы наполнить человека объемом раза в три больше).
«Эстаундинг» не поступил ни в один киоск!
На следующий день — никакого «Эстаундинга», через день — та же история. Я сидел на занятиях с тупой отрешенностью: я выполнял свою долю обязанностей в лавке с ноющим сердцем, ибо непрестанно поглядывал на полку с издевательски большой кипой журналов, среди которых не было «Эстаундинга».
Меня поддерживала только одна надежда: какой-нибудь тип в издательстве «Стрит энд Смит» перепутал среды. Ну, конечно! «Эстаундинг» придет 27 апреля, в четвертую среду.
Он не пришел!
Оставалось ждать худшего. У меня хватало опыта, чтобы знать — издание журналов иногда прекращается. Если это произойдет с «Эстаундингом», моя жизнь кончена. Придется вступить в Иностранный легион, чтобы забыть об этой трагедии. Но сперва надо все выяснить доподлинно.
Отчаяние толкнуло меня на безумный поступок. Я нашел в телефонном справочнике номер телефона «Стрит энд Смит» и, взяв пятицентовую монету из кассы, позвонил туда. «Где майский номер „Эстаундинга“?» — спросил я едва слышным голосом.
Юная леди на другом конце провода с идиотской беспечностью сообщила мне, что дата выхода журнала перенесена с третьей среды на четвертую пятницу и что журнал выйдет 29 апреля.
Так оно и произошло.
По сей день не могу простить высшим эшелонам «Стрит энд Смит» такого преступного равнодушия. Как они посмели изменить дату, не предупредив об этом читателей? Гнусные чинуши! Одному богу известно, сколько юнцов умерло за эти девять бесплодных дней.
Это инцидент оказал двоякое воздействие на мою писательскую карьеру. Во-первых, те дни, когда я был полон страха, что «Эстаундинг» приказал долго жить, оставили на моей душе незаживающий шрам. Именно с этого времени я стал сознавать, что такое тленность. Я понял, что нельзя тянуть с окончанием своего рассказа, ибо я не бессмертен. Поэтому я взялся за дело и дописал его.
Во-вторых, я позвонил в издательство «Стрит энд Смит». Эта организация действительно существовала — не в какой-то чуждой галактике, а всего лишь в получасе езды на метро от моего дома. И в ней работали обыкновенные человеческие существа, которые со мной разговаривали. Почему бы в таком случае не съездить туда и не отдать им мое произведение?
И я сделал это в июне 1938 года. Я подошел к секретарю в приемной и, давясь словами, кое-как пролепетал, что мне хотелось бы встретиться с мистером Джоном У. Кэмпбеллом-младшим (в ту пору он был новым редактором «Эстаундинга») и вручить ему рукопись.
Секретарь позвонила мистеру Кэмпбеллу, а я закрыл глаза и ждал удара, который отсечет мне голову. Но она бодро проговорила: «Мистер Кэмпбелл примет вас!»
