Алексей Боровой - Общественные идеалы современного человечества
В величайшем из всех политических творений «общественном договоре» Руссо поставил следующую центральную проблему: каким образом организовать общежитие, чтобы «каждый, соединившись со всеми, повиновался бы только самому себе и оставался свободен, как прежде?» Таким образом целью договорной ассоциации, по мысли Руссо, должно было быть обеспечение свободы каждому из ее членов. Эта цель, как думал Руссо, может быть достигнута только таким образом: каждый член ассоциации со всеми его правами должен быть отчужден в пользу общины; но, отдавая себя целиком, каждый отдает себя на равных условиях с другими, и таким образом никто не может быть заинтересован, чтобы эти условия были отягчительны для других. В то же самое время каждый, отдаваясь всем, не отдается никому.
Это рассуждение заключает в себе, очевидно, величайшую логическую ошибку. В самом деле, цель договора ассоциации заключалась в обеспечении свободы. Между тем ассоциация предоставляет своим членам только равенство, подчиняя их целому, и таким образом отрицает за ними свободу.
Это учение, отразившее в себе дух античного государства, было политическим символом якобинизма, воздвигшего на месте абсолютного самодержавия монарха абсолютное самодержавие народа. Было бы, конечно, великим заблуждением видеть в Руссо социалиста. Его воображаемый социализм, справедливо говорит Анри Мишель, был ничем иным, как первоначальной, очень несовершенной и очень опасной формой индивидуализма.
И когда монтаньяры победили жирондистов, принципы якобинизма восторжествовали и беспощадное отныне ко всем противникам правительство открыло политику террора.
Ростки свободы, пущенные эпохой 89 года, были вырваны с корнем!
Произвол короля сменился произволом Конвента, произволом Комитета Общественного Спасения, произволом комиссаров, произволом целой армии маленьких чиновников этого чудовищно-централизованного механизма. Единственной инстанцией была признана гильотина, и в жертву формуле общего блага были принесены все права личности.
Нет того гнусного произвола, нет того тяжкого угнетения, которое бы не покрывалось широкой эластичной формулой общего блага. Под этим лозунгом самые разнообразные режимы — реакционные и революционные — проводили исключительные меры, чрезвычайные и военные суды и комиссии, административные ссылки, изгнания.
Формула общего блага, как правительственная или политическая формула, не есть защита общества, а есть грубое, одностороннее попрание права слабейшей части более сильной. Не может быть и речи о каком бы то ни было пожертвовании общественными интересами при отрицании этой формулы. Там нет общества, где речь идет о мерах, узаконивающих наличность двух неравных групп: угнетателей и угнетаемых.
Так, под ударами якобинского террора, погибла идея свободы!
Многочисленные историки пытаются оправдать террористическую политику Конвента, находя в ней единственный способ обеспечить единство Франции; эта политика, по их мнению, столько же обуславливалась исключительными внешними осложнениями, сколько и борьбой с тем пестрым материалом, который по мысли вдохновителей террора должна была переварить революция. Быть может, с этой точки зрения политика Конвента и неуязвима, но ни Комитет Общественного Спасения, ни революционные трибуналы, ни комиссары Конвента, наделенные неограниченными полномочиями, не могут не быть признаны самым ярким и категорическим отрицанием индивидуалистической доктрины, поскольку она выразилась в декларации и вообще деятельности Конституанты.
Но в то же самое время политика Конвента, его террор встретили самое жестокое осуждение в социалистической среде. Ведь террор никогда не служил интересам пролетариата, наоборот, по словам одного социалистического писателя, «террор революционной буржуазии, террор, одним из наиболее ярких представителей которого является тщеславный лицемер Робеспьер, был отвратителен тогдашним французским рабочим, он должен быть отвратителен и всякому современному сознательному и трудящемуся пролетарию».
Когда, — пишет социал-демократический историк французской революции Блосс, — в трудную для Робеспьера минуту его агенты пришли в рабочее предместье сзывать рабочих на помощь этому человеку добродетели, они услышали озлобленный ответ: "Мы умираем от голода, а вы хотите кормить нас казнями". "Нам нечего страшиться, — говорил известный социалист Лафарг в своем диспуте с Демоленом, — возврата тех кровавых сатурналий, которыми опозорила себя буржуазная революция. Пролетарии не так кровожадны, как буржуазия".
Политическое миросозерцание этой эпохи в отличие от предыдущей эпохи буржуазного либерализма может быть названо демократическим либерализмом.
Эта система, так же, как и наследовавший ей деспотический наполеоновский режим, обративший личную свободу в игрушку центральной власти, подготовила новый взрыв индивидуалистической идеи, который завершился выработкой нового цельного, либерального миросозерцания. Эта либеральная доктрина, окончательно сформулированная к двадцатым годам XIX столетия, критически отнеслась к идее народовластия, вдохновлявшей предыдущую эпоху, и раз навсегда обратилась в идеологию буржуазных классов. Самым ярким представителем индивидуалистической идеи этого времени, несомненно, был талантливый публицист и политический деятель Бенжамен Констан, к краткой характеристике взглядов которого мы сейчас и переходим.
«Целые сорок лет, — писал Констан в одном из своих произведений, — я защищал одно и то же: свободу, свободу во всем, — в религии, в философии, в литературе, в промышленности, в политике».
Неудивительно, что Бенжамен Констан пользовался самой широкой популярностью в оппозиционных кругах современной ему Франции. Его «курс конституционной политики» обращается постепенно в катехизис либерализма, — «учебник свободы» (Manuel de la liberte), по меткому выражению одного из выдающихся французских государственников — Лабулэ.
Но что Бенжамен Констан понимал под свободой?
«Свобода, — писал он, — есть триумф личности над властью, желающей управлять деспотическими средствами, и над массами, требующими подчинения меньшинства большинству».
Констан не возражал против самой идеи правительства; он требовал только возможно большего ограничения его функций. Правительственная деятельность, по его мнению, должна протекать в рамках только тех услуг, которые она в состоянии оказать.
Во всех своих взглядах на свободу, он был прямым антагонистом Руссо, жестоко осуждая верховенство общей воли над всякой частной волей. Границы власти должны быть указаны справедливостью и правами отдельных лиц. Никогда и воля целого народа не может сделать справедливое из несправедливого.
Доктрина Руссо об отчуждении личностью своих прав в пользу общины есть, по мнению Констана, доктрина деспотизма. Личность не может отчуждать своих прав; если б она захотела сделаться вещью, она останется человеком. Люди должны быть равны не потому, что одинаково служат деспотизму, а потому, что все они равно свободны. Всякая демократия не есть свобода; она есть вульгаризация абсолютизма. Есть такая сторона человеческой личности, человеческого бытия, которая по необходимости остается индивидуальной и независимой; пред ней бессилен и самый закон. Его вторжение в эту строго индивидуальную сферу было бы деспотизмом.
Такова эта стройная, законченная доктрина либерализма. Личность становится суверенной, правительство превращается в ее послушного агента.
Но — увы! — все идеалистические построения Констана разбиваются вдребезги при соприкосновении с суровой действительностью. Констану равно дороги все виды индивидуальной свободы. Рядом с религиозной свободой, свободой печати, личной свободой или личной неприкосновенностью защищает он и неограниченную свободу собственности и промышленности. Свободная конкуренция представлялась ему экономическим идеалом. Всякие попытки регламентации со стороны представлялись ему излишними и вредными.
Рядом с жалобными ламентациями на полуголодное существование рабочих он степенно рассуждает, что природа вещей установит наилучшие законы отношений между борющимися сторонами.
Близорукость или аристократическая брезгливость Констана превращают его, таким образом, в апологета капитализма, предающего после длинных разглагольствований о суверенных правах личности неимущих в руки имущего.
Мало того! Самые политические права он считает возможным вручить только собственным, ибо только они благодаря досугу, независимости и подготовке, могут дать хороших политических деятелей.
Наконец, Констан высказывается и за наследственную верховную палату; ее задача — уравновешивать демократическую подвижность.
Вы чувствуете, как рассыпается по звеньям цепь свободы, скованная Констаном!
