Владимир Маяковский - Очерки (1927)
Интереснейшие здесь: поэт Броневский, только что выпустивший новую книгу стихов "Над городом". Интересно его стихотворение о том, что "сыщик ходит между нами".
Когда оно читалось в рабочем собрании, какие-то молодые люди сконфуженно вышли.
Поэт и работник театра Вандурский. Он один на триста тысяч лодзинских рабочих.
Он ведет свою работу, несмотря на запрещения спектаклей, разгромы декораций и т. д. Одно время он начинал каждое действие прологом из моей "Мистерии-буфф".
Критик Ставер.
Художница Жарновер – автор обложки "Дзвигни", и др.
Следующая встреча – с большим объединением разных левых и девствующих, главным образом "Блока" (не Александра).
Первыми вижу Тувима и Слонимского. Оба поэты, писатели и, кстати, переводчики моих стихов.
Тувим, очевидно, очень способный, беспокоящийся, волнующийся, что его не так поймут, писавший, может быть и сейчас желающий писать, настоящие вещи борьбы, но, очевидно, здорово прибранный к рукам польским официальным вкусом. Сейчас выступает с чтениями стихов, пишет для театров и кабаре.
Слонимский спокойный, самодовольный. Я благодарю его за перевод "Левого марша".
Слонимский спрашивает: "И за ответ тоже?" Ответ его вроде шенгелевского совета (удивительно, наши проплеванные эстеты с иностранными беленькими как-то случайно солидаризируются) – вместо "левой, левой, левой" он предлагает "вверх, вверх, вверх".
Говорю: "За "вверх" пускай вас в Польше хвалят".
Я не перечисляю друзей из "Дзвигни". Кроме них: Захорская – критик, Пронашко – художник-экспрессионер, Рутковский – художник, Стэрн – поэт, Ват – беллетрист и переводчик, и др.
Читаю стихи. При упоминании в стихе "Письмо Горькому" имени Феликса Эдмундовича вежливо спрашивают фамилию и, узнав,- умолкают совсем.
Последняя встреча – с "Пен-клубом". Это разветвление всеевропейского "Клуба пера", объединяющее, как всегда, маститых.
Я был приглашен. Я был почти их гостем.
Утром пришел ко мне Гетель – председатель клуба.
Человек простой, умный и смотрящий в корень. Вопросы только о заработках, о профессиональной защите советского писателя, о возможных формах связи. Гетель увел меня на официальный завтрак с узким правлением – маститых этак шесть-семь.
Разговор вертелся вокруг способов получения авторских гонораров за переводимые Советским Союзом, хотя бы и с кроющими примечаниями, вещи. Малость писателей завтракающих при большом количестве членов объясняется, должно быть, дороговизной завтраков и боязнью, как бы из-за меня чего не вышло, а им чего не попало.
Общие выводы.
По отношению к нам писатели делятся на три группы: обосновавшиеся и признанные своей буржуазной страной, которые и не оборачиваются на наше имя, или вполне хладнокровны, или клевещут. Центр – это те, степень сочувствия которых измеряется шансами на литературную конвенцию и связанною с ней возможностью получить за переводы. Последние, это первые для нас,- это рабочие писатели и лефы всех стран, связь которых с нами – это связь разных отрядов одной и той же армии – атакующей старье, разные отряды одного революционного рабочего человечества.
[1927]
НЕМНОГО О ЧЕХЕ
Сейчас я проехал. Польшей, Чехословакией, Германией, Францией. Богатые этих стран чрезвычайно различны: поляк – худ, щеголеват, старается притвориться парижанином; немец – толст и безвкусен; чех – смахивает на нашего спеца; француз – скромен и прост, ни по костюму, ни по объему его живота не узнаешь о количестве его франков.
Вид работающего пролетария одинаков: одни и те же синие блузы и на чешском металлисте, и на железнодорожнике Бельгии, и на водниках Эльбы. В Льеже отправлялся куда-то вагон дорожных рабочих, и они с энтузиазмом свистели нашему курьерскому поезду. На одном из маленьких канальчиков я видел даже совсем репинскую картину: две бабы тащили лямками небольшую баржу – своеобразные бурлачки. Крестьянку Польши под микроскопом не отличишь от белорусских баб. Я видел их работающими и на польской части Белоруссии и на советской. Только проволочные заграждения границы отделяют их.
В Праге я пошел на один из огромнейших заводов в Средней Европе – акционерное общество чешско-моравска – "Кольбен". Это две группы заводов – электрические и механические. Строят паровозы, автомобили ("Прага"), прожекторы для румынской армии и т. д.
Хожу по механическим. Рабочих человек восемьсот. Нагрузка слабая,- им пока не надо паровозов. Ремонтируются мелкие военные тракторы, перевозившие пушки, теперь продаваемые крестьянам. Бока тракторов еще пестрят военной маскировкой. В полную нагрузку работают только автомобильные мастерские. Вырабатывают тысячи три машин. Это, конечно, не Форд. Работают с прохладцей. Места – хоть завались.
– Вот этот рабочий,- указывает с гордостью инженер на старика,- только что у меня автомобиль купил. Дочке в Румынию в приданое посылает.
– Сколько же у вас зарабатывают?
– О, до 70 крон в день,- говорит инженер – (рубля 4).
Переспрашиваю другого, незаинтересованного, спутника.
– Ну, крон до сорока. Большая разница.
Из-за этого автомобильчика старик служил на заводе 37 лет!
Часовой обеденный перерыв.
Подвозят на низких площадках "горки парки" – "горячие пары" (сосиски) и пиво.
– А столовой у них нет?
– Есть. Только они сами туда ходить не любят.
Когда я вышел – напротив на заборчике обедали двое рабочих: помоложе и постарше, отец и сын, должно быть. Девочка, лет 8-9, принесла им обед в чистых двухэтажных судках. Странная столовая.
– Всегда у вас такая идиллия?
– Да, у нас тихо,- коммунистов на завод не принимаем.
– А если окажется?
– Надолго не окажется. Здесь выходного пособия не платят.
– А если машиной искалечат, если станет инвалидом?
– Судиться будет – ничего не получит. Без суда выдаем уменьшенное пособие.
Иногда выдаем до двух лет.
– А потом?
– Потом его дело.
Шедший с нами врач рассказывает:
– К нам в больницу привезли рабочего. Рана. Спрашиваю: кто ранил? Что вы!
Товарищ ранил. В драке? Из ревности? Нет,- по просьбе. Как по просьбе? Я – безработный. Я хотел пожить в больнице и подкормиться.
Чехословакия одна из самых демократических, свободных политически стран. Здесь легальная компартия. Одна из сильнейших в Европе. Коммунистическая газета "Рудэ право" имеет около 15 000 тиража. Правда, здесь полная свобода и белым. Недаром – это центр российской эмиграции. В славянском кабачке сиживает и сам Чернов.
К вечеру рабочий наряжается в чистое платье. Он сберегает 10 крон, чтобы пойти на свой бал. Там представление, там и фокстрот. На последнем коммунистическом балу в марте, в огромном помещении "Люцерна", было около 4000 человек.
На сцене синеблузники. Вот, например, сцена "Слезы Крамаржа". Чешский "твердолобый" Крамарж плачет над дачей, отнятой большевиками у него в Крыму.
Впрочем, синеблузник – это название. Синие блузы носить запрещают. Подвели под какой-то старый закон о запрещении носить "форму" и однажды задержали на улице синеблузников, отвели их в участок, сняли рубашки и домой отпустили голыми.
С Крамаржем такого не случалось. Ему в Чехословакии значительно свободнее.
Прага
[1927]
ЧЕШСКИЙ ПИОНЕР
Когда я ехал за границу, знакомые пионеры наказали мне:
– Езжай-то ты езжай, товарищ Маяковский, но когда приедешь, все про ихних пионеров расскажи.
Поехал я сначала в Чехословакию. Приехал в столицу, в Прагу, и сейчас же у товарищей спрашиваю:
– Покажите мне, где у вас тут пионеры. Товарищи отвечают:
– Их и искать не надо, они сами вечером на вашу лекцию придут.
Вечером я читал в народном доме лекцию и свои стихи. Народу пришло много – больше тысячи. Между взрослыми – и детей пионерского возраста достаточное количество.
Читаю я стихи и все время зал оглядываю: дети есть, а пионеров не видно. Ни единого красного галстучка. После лекции подходит товарищ с двумя ребятишками, я на него накидываюсь:
– Где же твои пионеры? Двое ребят ответило разом:
– Мы и есть пионеры…
– А галстуки где ж?
Один порылся и достал из кармана скомканный красный галстук.
– Вот он. Дома надеваем. А как выйдем из дому – в карман. А то полиция отбирает,- и нам и галстуку достается. Один раз пошли мы с братом в рабочий театр. Брат у меня в "Синей блузе" играет. Ставили пьесу "Плач Крамаржа".
Крамарж этот раньше русским буржуем был. Большевики у него в Крыму дачи отобрали и на дачах санатории да дома отдыха устроили. Крамарж обиделся, уехал в Прагу, свою партию фашистов собрал – ругает теперь советскую республику на чем свет стоит, агитирует здесь, чтобы большевиков не признавали, да о потерянных дачах с женой по вечерам плачет.
Наши комсомольцы-синеблузники его и передразнивали. Все хохочут,- только сыщикам неприятно. Возвращаемся после спектакля; я в галстуке, брат в блузе.
