В Левик - Нужны ли новые переводы Шекспира
Я говорю о Пастернаке, который пошел по совершенно иному пути. Здесь индивидуальность переводчика присутствует решительно всюду. Мы даже начинаем сомневаться - наш ли современник Пастернак? Потому что, оказывается, не только старый король Лир, не только юная Джульетта, но даже безграмотные могильщики из "Гамлета" уже читали и стихи и прозу Пастернака, полюбили его творчество, заразились отдельными его словечками и общим строем пастернаковской фразы.
Но как бы, вслед за героями Шекспира, ни любили мы Пастернака, как бы ни были громадны его переводческие достижения, даже его переводы, несмотря на все их великие достоинства, никак нельзя считать последним и непреложным словом. Пастернак все сделал для того, чтобы снять у Шекспира эвфуизмы, условность, декламацию, чтобы приблизить бытовые характеристики персонажей к нашему пониманию и всемерно облегчить актерам задачу сценического воплощения образов Шекспира.
Но ведь этим самым он изменил стиль Шекспира.
Если не говорить о поэтике, которая - и это очень хорошо! - сама по себе уже современна, прием, которым пользуется Пастернак, чтобы осовременить Шекспира, необычайно прост. Он без долгих размышлений отсекает у Шекспира все, что не соответствует его, пастернаковской, концепции.
Регана в его переводе говорит:
Отец, сестра и я одной породы,
И нам одна цена. Ее ответ
Содержит все, что я б сама сказала,
С той небольшою разницей, что я
Не знаю радостей других помимо
Моей большой любви к вам, государь.
Все просто и ясно. Но у Шекспира реплика Регамы в конце переходит из низкого, если можно так выразиться - информационного, плана в высокий, если хотите - декламационный. Вот что сказано у Шекспира во второй половине этого отрывка (в переводе он на две строки короче):
И теперь я пред всеми объявляю себя
Врагом любого наслажденья,
Возможного в орбите человеческих чувств,
Где любовь вашего величества
Я ценю как единственное счастье.
Можно называть это риторикой, излишествами стиля, а можно стать и на другую точку зрения: предположим, Шекспир хотел показать, что лицемерная Регана не удержалась от пустой и напыщенной декламации, и тогда у актрисы появляются новые и богатые возможности в трактовке этого образа.
Возьмем другие примеры.
Монолог кормилицы в третьей сцене первого акта "Ромео и Джульетты" написан у Шекспира стихами, у Пастернака - прозой. Смешно думать, что Пастернак не справился бы со стихотворным переводом. Нет, он, видимо, решил, что перевод прозой дает ему возможность усилить просторечие шекспировского стиха. Ничем другим я это объяснить не могу.
Пойдем дальше. У Пастернака Ромео говорит:
Проговорила что-то. Светлый ангел,
Во мраке над моею головой
Ты реешь, как крылатый вестник неба
Вверху на недоступной высоте,
Над изумленною толпой народа,
Которая следит за ним с земли.
У Шекспира опять завихрение образов гораздо ощутимее:
Она заговорила:
О говори, светлый ангел! Ибо ты
Сияешь в ночи над моей головой,
Как крылатый посланник неба
Перед обращенными ввысь удивленными глазами
Смертных, которые откидываются назад, чтобы видеть,
Как он, сидя [верхом] на лениво движущихся облаках,
Скользит по груди воздуха.
Спору нет, разговорное правдоподобие у Шекспира исчезло. Монолог Ромео, с точки зрения нормальной человеческой речи, превратился в декламацию. Но насколько же вся картина выиграла в своей изобразительной силе! Так и видишь ангела с картины Корреджио, который возлежит на облаках или плывет по сводчатой лазури.
Но ведь это и есть один из признаков шекспировского стиля. И дело уже не в отдельных огрехах перевода, не в том, что можно сделать лучше ту или иную строку, а в чем-то гораздо более важном и общем.
Ведь это все равно что художник стал бы копировать картину, допустим, Тинторетто или Эль Греко и, находя слишком патетическими жесты, слишком резкими контрасты света и тени, слишком стилизованными во имя ритма и пластической формы купы деревьев, опустил бы и успокоил руки, смягчил светотень, придал ботаническое правдоподобие древесным купам. С точки зрения современного реализма он, может быть, и поступил бы правильно, но это уже не был бы Тинторетто или Эль Греко, это не был бы реализм позднего Ренессанса.
Поэтому великое спасибо Пастернаку за то, что он с таким обаянием таланта показал нам своего, любимого им Шекспира, за то, что он снял с его русского языка оковы условной литературности, но путь, избранный Пастернаком, не может стать нашей общей дорогой, потому что Шекспир Пастернака принципиально беднее, чем его великий прототип.
У других переводчиков он мог быть беднее потому, что им не хватает поэтического таланта, у Пастернака это обеднение - принципиальное.
В этом своем стремлении к разговорности, к просторечию он сужает словарный диапазон Шекспира и сближает речевые характеристики его персонажей; в своем стремлении снять риторику и декламацию он сглаживает контрасты шекспировского стиля, а иногда, может быть, лишает и актеров какой-нибудь ценной для них строки или образа.
Но вместе с тем в самих недостатках Пастернака заложены, как я уже сказал, и великие достоинства. Мы всюду видим позицию переводчика, мы видим, какого Шекспира он хочет нам показать, каким Шекспиром восхищается, и это во всем и всюду демонстративно подчеркнутое отношение переводчика к поэту придает переводам, особенно в некоторых местах, необычайную жизненность и яркость.
В истории русских переводов Шекспира переводы Пастернака заняли свое особое и в высшей степени почетное место. И, однако, для того чтобы нам продвинуться в нашей интерпретации Шекспира, мы прежде всего должны точно уяснить себе, чем были несовершенны переводы наших предшественников, то есть в чем они отклонялись от Шекспира.
Совсем иначе, но тоже по пути принципиального обеднения пошел и третий по-своему замечательный переводчик Шекспира - Маршак - в своих переводах сонетов. Конечно, задача перевода этих сонетов фантастически трудна. При глубине и богатстве шекспировской мысли, при этом нагромождении образов, при отсутствии видимой логики, а иногда и наоборот: при нарочито подчеркнутом логизировании, которое ведет математически точную линию даже сквозь очень сложную и запутанную фразу, - при всем этом еще каноническая, очень сжатая форма сонета, от которой решительно никуда не уйдешь, - что и говорить, адова работа! Может быть, лучше перевести Шекспира и невозможно, по крайней мере в ближайшие десятилетия, пока не изменится русский язык. Но как бы ни были велики заслуги Маршака, по сравнению с его предшественниками, по отношению к отечественной поэзии, по отношению к читателю, сегодня у нас мерило только одно: что у него получилось или не получилось по отношению к самому Шекспиру, в чем он отклонился от великого подлинника.
Справедливо считая, что мысль - это едва ли не самое существенное, что есть в шекспировских сонетах, Маршак пошел по пути отвержения всего, что мешало ему в переводе выразить мысль. И поставленную задачу он разрешил с максимальным приближением к идеалу. Сентенции Шекспира предстают перед нами в облачении неукоснительной логики, ясности и простоты. То, что у предшественников Маршака представлялось расплывчатым, вялым, а порой раздражающе примитивным, то у Самуила Яковлевича превратилось в прозрачную, мудрую поэзию мысли. Но, к сожалению, чтобы достичь такого результата, многим пришлось пожертвовать. Шекспирова мысль утеряла свой причудливый, иногда несообразный и дикий словесный наряд, она сбросила свою загадочную маску, и у нас не осталось места ни для каких предположений и догадок. Исчезла многоплановость и многослойность. Все вышло на поверхность, и тем самым изменился, местами почти до неузнаваемости, опять-таки самый стиль Шекспира.
Отклонения идут по самым различным линиям. Там, где Шекспир дает всеобъемлющую формулу:
От прекрасных творений [подразумевается - божьих]
Мы ждем потомства...
у Маршака эта формула сужается:
Мы урожая ждем от лучших лоз.
Там, где Шекспир неясен и требует разгадки:
Но ты, обрученный с твоими собственными глазами,
Питающий пламя своей свечи топливом собственной
физической природы,
мы в переводе получаем абсолютно ясное:
А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки.
(Сонет 1)
Иногда, наоборот, исчезает характерный для Шекспира сплав прозаической (даже терминологической) конкретности с высокой поэзией.
Неутомимое время уводит лето
В объятия гнусной зимы, которая полностью поглощает его.
Холод останавливает соки, опадает некогда крепкая листва,
Красота заносится снегом, и всюду запустение.
Тогда, если бы не осталось похищенной у лета эссенции [то есть
дух_о_в],
