Сергей Маковский - Константин Случевский
Несомненно, что положение, достигнутое Случевским на правящих верхах, отдаляло от него литературствующую интеллигенцию — радикалы накинулись на него еще в ту пору, когда, окончив Первый кадетский корпус и выйдя в Семеновский полк (1855 г.), он перешел в Стрелковый Е. В. батальон, поступил в Академию генерального штаба и, поощренный Аполлоном Григорьевым, стал помещать стихи в некрасовском «Современнике» (с 1859 г.). Слишком не соответствовали его строфы тогдашним «гражданским» требованиям. Нападки были оскорбительно-резки, задевали его офицерскую честь. Он вышел в отставку (1861 г.) и уехал за границу; в течение нескольких лет учился: попал сперва в Берлинский университет, затем в Сорбонну и осел в Гейдельберге, где получил степень доктора философии (1865 г.).
Ученьм специалистом он не сделался ни в одной области, но приобрел большие познания в метафизике, истории, литературе, а также — физике, ботанике, зоологии, химии, биологии и т. д. К тому же не угас в нем и писательский пыл. Он вернулся в Петербург (в 1866 году) и начал снова печататься… Но нелегко было «пробиться» писателю в эпоху великих реформ, да и во времена более уравновешенные, если писатель не был связан с радикальной общественностью, — ведь за свою «правизну» долго оставался в тени даже Лесков!
Своих убеждений гейдельбергский доктор не изменил — сразу, взявшись за публицистику, выпустил брошюру с тремя резкими очерками против Чернышевского и Писарева, и этот выпад возымел те последствия, что целых семнадцать лет (после «Современника») Случевский не печатал стихов. Только в 1877 году стали появляться они опять, в «Новом времени» и «Историческом вестнике» (поэмы «В снегах», «Картина в рамке»).
Были у него и поклонники, даже такие, как Достоевский, но заслуженной широкой известности никогда не было… И причина тому не только его политический консерватизм, отдалявший от него читателя, надолго сбитого с толку Писаревым и Добролюбовым, а весь культурный облик, поразительная образованность, оригинальность мировоззрения, ум ярко-независимый, самородный, чуждый всякой предвзятости и рутине (сам он где-то называет свой ум «несокрушимым»). Сделавшись убежденным эволюционистом, почитателем Дарвина — какими только теориями и открытиями не увлекался он в области позитивных наук! — не изменял он в то же время своей религиозной углубленности, верил православию в духе умозрительной свободы и мистики…
Случевский был до предела умственно-честен — неколебимо, не боялся самой жесткой правды, мысли свои доводил до конца. Таким было и его отношение к России. Он благоговейно любил Россию, ее «Божьи пустыни», ее нивы, леса, церкви, и крестьянский труд, и все противоречия русской истории («Святая Русь» и европейство имперских веков!). Любил всеобъемлющей любовью и тревожился за ее будущее пророческой тревогой. Стоит припомнить стихотворение «Корона патриарха Никона» с последними строчками, словно предрекающими нынешнюю Россию:
…О! кто ж вести возмется
Народ на новый путь неясных благостынь!
И что дадут ему за то, что отберется?
Что тронет сердце в нем, и чем оно забьется
Под усыпальницей развенчанных святынь?
Кто душу новую, из новых сочетаний,
Путем неведомых и темных волхвований,
Как вызов Божеству, на русский люд соткет,
И этой новою, улучшенной душою
Наполнит в нем все то, что станет пустотою, —
И что же, что тогда заговорит народ?
Но оттого, что он Россию любил, оттого и судил ее Случевский строго и так болезненно переживал спесивое лицемерие и стяжательное ловкачество в том общественном кругу, что «давал тон» русской жизни последних царствований. Он чувствовал себя одиноким в мире вырождающегося дворянства, где вращался по наследственной инерции; дышалось ему легко лишь с друзьями, многое перестрадавшими, как и он сам, с теми, кому он посвящал свои «Песни из „Уголка“», напоминая о том, что
…есть неведомые страны,
Где — в единении святом
Цветут, как на Валгалле, раны
Борцов, почивших вечным сном.
Чем больше ран, тем цвет их краше,
Чем глубже — тем расцвет пышней!..
И в этом, в этом сходство наше,
Друзья моих последний дней.
Отсюда его требовательность к себе самому, но также и к привилегированной среде, его взрастившей, Мрачен колорит большинства его наблюдений над русской действительностью, близкой и далекой, но в современных нравах он особенно остро чувствовал злое и злобное.
Впрочем, и историческая быль редко отражалась в его произведениях завораживающей романтикой. Отдаваясь мечтам, он предпочитал обращаться к сказочному Востоку, или к легендарным рыцарям, или к богатырям родных степей (по примеру Алексея Толстого). Всегда готовый видеть оборотную Сторону медали, говоря об исторической правде, он сгущал тени… Время целительной дымкой ложится на минувшее, но для истинно зрячего зло становится еще страшнее, когда кануло в прошлое. Свои написанные с убедительным лаконизмом короткие рассказы на темы из всемирной истории — «В скудельнице» (о зверствах опричины), «Боров» (средневековая казнь), «На месте» (любовь-мучительство художника Ренессанса), «Художественные убийства» (ученики Рибейры), «Удивительное приключение» (гравера Калло) или еще — драматическая хроника «Бунт» по Тациту (римские военачальники-предатели), — эти рассказы Случевский мог бы назвать, как Вилье де Лиль-Адан, «жестокими». Жестокими не по психологическому смыслу, как у Вилье, а по страшному своему бытийному реализму.
Еще мрачнее объективен Случевский, когда пишет о современной, хорошо знакомой ему русской жизни. Тут бесстрастно рассказанные эпизоды еще изобличительнее, хотя никогда не сочинены «во осуждение». Автор спокойно удостоверяет, дальше невольной брезгливости не идет. Его авторское спокойствие может даже казаться цинизмом. Но если вглядеться глубже!.. Как бы то ни было, от его объективности, от отсутствия нравоучительной тенденции лишь ярче выступают отрицательные стороны житейской яви. Он не осуждает, не мстит своим павшим героям гневной отповедью, но и не жалеет их, даже тех, кого подстерегает страшный рок.
Откуда эта жесткость — у него, христианина и человека несомненно добросердечного, умеющего прощать? Может быть, следует искать ответа в его личной жизни? в разочарованиях ранней поры? в несчастной любви?
К сожалению, мало что известно мне из интимной биографии писателя (особенно в раннюю его пору). Знал я однако еще тогда, в Петербурге, что Случевский — из дворянской военной семьи; что отец его был сенатором, а дед со стороны матери — адмирал фон Риккарт; что женился Константин Константинович в первый раз совсем молодьм на курской помещице Ольге Капитоновне Лонтиновой[5] (старше его, богатой, своенравной и претенциозной); что брак не был счастливым, несмотря на любящих отца детей — три сына: Константин, Владимир, Николай, и две дочери. После многих ссор и примирений, а также бурных его увлечений он обрел «тихую пристань» с женщиной совсем другого типа, простой и любящей, Агнией Федоровной Рерих (отец ее был выходцем из Швейцарии). Но жена долго не давала развода, лишь на пятьдесят третьем году писателя завершилась эта связь новым браком. Со второй женой[6] и дочерью от нее, Александрой, провел он последнюю пору жизни — в имении «Уголок», им приобретенном на реке Нарове в Эстляндии. Здесь он увлекался садоводством и рыбной ловлей; здесь написана большая часть «Песен из „Уголка“» и «Загробных песен».
Дети Случевского, за исключением дочери Елизаветы, были привязаны к нему и к ласковой мачехе. В Петербурге в их квартиру на Фонтанке ходили в отпуск из корпусов и школ все трое сыновей, только летом ездили к матери в имение близ Курска… Лишь одна Елизавета перешла на сторону матери, сделавшей все, чтобы разлучить ее с отцом. До старости проживая в Ирландии («тайной монахиней» при католическом монастыре), Елизавета Константиновна не изменила неприязненного отношения к нему как к религиозному мыслителю.
Сообщаю эти сведения со слов младшей дочери от второго брака, Александры Случевской, по мужу Коростовец, продолжающей трудовую жизнь (пишет иконы и занимается реставрацией картин) в Лондоне. Она-то и дала мне разрешение на цитаты из «Загробных песен» и, отвечая на мои вопросы, прислала свои отроческие воспоминания.
Александра Константиновна, к слову, рассказала эпизод из юности отца, наложивший, по-видимому, печать на дальнейшие его раздумия и чувства: «бурный» роман его еще в студенческие гейдельбергские дни с красавицей разводкой Рашетт (по мужу, французу). Влюбился он по уши и мечтал о браке. В те годы дружил с ним И. С. Тургенев, которого он поспешил представить своей «невесте». На свое горе! Рашетт, продолжая очаровывать влюбленного студента, решила за его спиной покорить Тургенева, «скрестив шпаги» с Виардо… Но все узнается. Случевский тяжело пережил двойное «предательство» — и любимой женщины, и старшего друга и покровителя. Хоть и не удалось Рашетт серьезно увлечь Тургенева, рана, нанесенная Случевскому ими обоими, не зарубцевалась никогда. Следы этого эпизода остались в опубликованном письме Тургенева к Рашетт («Звенья» Луначарского), отвечавшем на ее любовные излияния. Известно также (из архива Виардо), что Тургенев достаточно зло вывел молодого Случевского в лице легкомысленного поэта Ворошилова в романе «Дым».[7]
