Виктор Ерофеев - МАРКИЗ ДЕ САД, САДИЗМ И XX ВЕК
В 1784 году Сада переводят в Бастилию. Там он пишет "Сто двадцать дней Содома", произведение, по композиции напоминающее "Декамерон" и представляющее собою своеобразный свод шестисот сексуальных извращений. В Бастилии же Сад создает первый вариант романа "Несчастья добродетели" (всего существует три варианта) и роман "Алина и Валькур". Накануне штурма Бастилии в июле 1789 года маркиз подстрекает толпу на взятие тюрьмы, крича через окно, что в Бастилии уничтожают заключенных. Его срочно переводят в другую тюрьму.
2 апреля 1790 года Сад выходит на свободу. Какое-то время он принимает активное участие в революции (занимает пост сначала секретаря, а затем председателя Секции пик в Париже), хотя его взгляды, близкие ко взглядам конституционных роялистов, не отличаются особой революционностью. "Я антиякобинец,-- излагает Сад в одном из писем свое политическое кредо,-- я их смертельно ненавижу; я обожаю короля, но я питаю отвращение к былым правонарушениям; я люблю бесконечное число параграфов конституции, но иные параграфы меня возмущают; я хочу, чтобы дворянству возвратили его блеск, потому что утрата этого блеска дворянством ничему на пользу не служит; я хочу, чтобы король был вождем нации; я решительно против Национального собрания, но за две палаты, как в Англии..." В 1793 году Сад обвиняется в политическом "модерантизме", арестовывается и только благодаря случайному стечению обстоятельств избегает революционного трибунала. В следующем году, по ходатайству Секции пик, он добивается освобождения. В 1795-1797 годах, пользуясь неразберихой той поры, Сад осуществляет издание своих романов.
В продажу поступают помимо названных "Алины и Валькура" и "Несчастий добродетели" произведения, написанные Садом в 1790-е годы: "Философия в будуаре" и его лучший роман "Преуспеяния порока". Однако свободная торговля длилась недолго. В результате известной "нормализации" нравственных принципов при Консульстве "Преуспеяния порока" конфискуются полицией в августе 1800 года, а в марте следующего года Сад, как автор безнравственных произведений, попадает в тюрьму, которая вскоре заменяется психиатрической лечебницей в Шарантоне под Парижем, куда Сада доставляют по требованию родственников за "распутное безумство".
Сад продолжает писать и в психиатрической лечебнице. Пишет он теперь в основном пьесы. И не только пишет. Ему удается осуществлять спектакли силами самих больных, и эти представления пользуются большим успехом. На них съезжается "весь Париж".
Несмотря на различные демарши, маркиз де Сад так и не добился освобождения. Он умер в Шарантоне 2 декабря 1814 года. В общей сложности он провел в заключении около тридцати лет, что способствовало обострению его эротических обсессий.
В одном из писем Сад ядовито описывает воображаемый совет своих судей, куда они съезжаются после распутных забав. Маркиза приводит в бешенство лицемерие блюстителей закона. Что позволено одним -- запрещено другим. Так зарождается у Сада тема двойственной морали, несущая в себе зародыш ницшеанской темы "сверхчеловека".
"Биографический" садизм маркиза де Сада представляет интерес для литературного критика (не психиатра, занимающегося вопросами сексуальной патологии!) лишь постольку, поскольку он дал первоначальную тематическую направленность и эмоциональную окраску творчеству Сада, но это "отклонение" не определило конечных философских выводов писателя в той же мере, в какой эпилепсия Достоевского не определила своеобразия его миросозерцания, хотя и повлияла на тональность произведений (при этом, разумеется, следует иметь в виду, что, в отличие от эпилепсии, садизм сам по себе подлежит осуждению).
Итак, как мы помним, сын Сада стыдливо подверг аутодафе рукописи отца. Современная ему критика, видимо, решила продолжить начатое им дело, задавшись целью уничтожить оставшуюся часть произведений маркиза в огне негодующих статей. "Где мы? -- гневно вопрошал Жюль Жанен в 1834 году, рассматривая творения Сада.-- Здесь только одни окровавленные трупы, дети, вырванные из рук матерей, молодые женщины, которым перерезают горло в заключение оргии, кубки, наполненные кровью и вином, неслыханные пытки, палочные удары, жуткие бичевания. Здесь разводят огонь под котлами, сооружают дыбы, разбивают черепа, сдирают с людей дымящуюся кожу; здесь кричат, сквернословят, богохульствуют, кусаются, вырывают сердце из груди -- и это на протяжении двенадцати или пятнадцати томов без перерыва; и это на каждой странице, в каждой строчке, постоянно,-- о, какой же неустанный злодей!" Подобные возгласы как раз и привели к канонизации Сада в качестве "неустанного злодея" и способствовали утверждению понятия "садизм", но, кроме того, они засвидетельствовали беспомощность критики XIX века, которой романы Сада представились хаотическим нагромождением преступных кошмаров и "порнографических" сцен. Основной просчет критиков прошлого века заключается в непонимании того, что творчество Сада находится в прямой связи с литературно-философской традицией своего времени и век Просвещения несет за него свою долю ответственности. Сад испытал на себе несомненное влияние интеллектуального антуража эпохи; в его эссе "Мысль о романах" мы находим восторженные отзывы о Вольтере, Руссо, Ричардсоне, Филдинге, аббате Прево, хотя, конечно, никого из них не заподозрить в близости идеям самого Сада. Среди писателей прошлого Сад особенно выделяет Сервантеса с его "бессмертным трудом, известным по всей земле, переведенным на все языки, который должен считаться первым среди всех романов". Невозможно отрицать генетическую связь Сада с изысканным романом рококо, культивировавшим эротическую тематику и известным откровенными описаниями будуарных сцен; несомненно также влияние на Сада "черного романа", изобилующего жестокостями и неправдоподобными приключениями. В произведениях маркиза читатель без труда обнаружит элементы философского романа в духе литературы XVIII столетия. Есть, очевидно, смысл говорить о создании Садом некоего романа синтетического типа, впитавшего в себя различные тенденции и не сводящегося ни к одной из них.
Современные французские исследователи, творчества Сада справедливо делают акцент на присутствии дидактического момента в произведениях писателя. Это дидактизм особого толка, который, словно пародируя просветительское наставничество, основывает школу "либертинажа" на базе философии века. Значимость дидактического момента (заметим, что этот момент дисциплинирует художественное произведение, способствуя упорядочению его внутренней структуры) в "Преуспеяниях порока" позволила М. Бланшо в интересной работе "Разум Сада" считать роман написанным в традиции Bildungsroman (романа воспитания)2. То же самое можно сказать и о некоторых других книгах маркиза, о чем свидетельствуют сами их названия: "Сто двадцать дней Содома, или Школа распутства", "Философия в будуаре, или Имморальные наставники" с весьма провокационным подзаголовком: "Диалоги, предназначенные для воспитания молодых девиц". Впрочем, те же названия свидетельствуют и об оригинальном характере воспитания. Наставникам угодно обучать своих учеников не адаптации к требованиям общественной среды, а постижению возможностей и пределов "принципа удовольствия". В связи с этим обучение героя-либертина, или садического героя, начинается с воспитания чувственности, цель которого состоит в том, чтобы плотские радости приобрели доминирующее положение среди прочих потребностей индивида и стремление к наиболее полному наслаждению определило линию его поведения.
Воспитание чувственности проходит через необходимый акт совращения. Заметим, что он принципиально отличается от акта обольщения, столь часто встречаемого в эротической литературе, ибо если объект обольщения, совершенного Дон Жуаном,-- потенциальная жертва, то объект совращения -- будущий сообщник или сообщница. Уроки чувственности описываются Садом с педантизмом, в малейших "нескромных" деталях.
Описанием пробуждения и разжигания чувственности героини открывается, в частности, уже упоминавшийся нами роман "Преуспеяния порока", представляющий собою одну из двух частей произведения о судьбах сестер: порочной Жюльетты, от лица которой ведется повествование в "Преуспеяниях порока", и добродетельной Жюстины, героини "Несчастий добродетели". Пантемонский монастырь, куда помещается родителями юная Жюльетта, оказывается тайной обителью лесбиянства, и настоятельница монастыря, красавица аббатиса, вкупе с легкомысленными послушницами, совращает героиню. При всей, однако, предрасположенности Жюльетты к распутству, она -- очутившись в "чертоге" нимфомании и безудержного сладострастия -- испытывает некоторую озабоченность, сознавая разрыв, существующий между монастырскими нравами и общепринятыми нравственными нормами поведения. Г-жа Дельбен (так зовут аббатису), не чуждая философским знаниям века -- поклонница Гольбаха -- и умеющая их использовать в своих интересах, спешит рассеять сомнения Жюльетты. Она отказывает обществу в праве суда над распутством, находя потребность в чувственных наслаждениях естественной. Нравственные требования среды рассматриваются ею как наслоение бессмысленных стеснительных "предрассудков". Открывая своеобразную "охоту" на предрассудки, аббатиса, а вместе с ней и другие садические герои доискиваются до "корня зла" -- христианства и, в более общем виде, идеи бога. "Идея подобной химеры (то есть бога.-- В. Е.)...-- декларирует Дельбен,-- это единственная ошибка, которую я не могу простить человеку". Проклятья божеству со стороны садического героя достигают порой такой страстности и силы, что в среде исследователей творчества Сада возник вопрос: не служат ли эти богохульства негативно выраженной потребностью, испытываемой как персонажами Сада, так и им самим, в трансцендентности? Думается, однако, что садический герой абсолютно чужд карамазовским терзаниям. Бог неугоден ему, будучи помехой на пути осуществления им своих капризов, и садический герой, последовательный трезвый атеист, "отставляет" бога в сторону, но сам по себе этот жест в атмосфере XVIII века (век Просвещения, несмотря на свое вольнодумство или, точнее, своих вольнодумцев, не был, как известно, веком безбожия) не мог не вызвать в герое эмоционального напряжения; отсюда -- "взвинченный" голос садовских персонажей.
