Газета День Литературы - Газета День Литературы # 54 (2001 3)
Как бы в назидание органам прав
озащиты и служения народу должен рассказать следующее.
О трагической кончине Васи мы узнали только через год, в 1955-м. В линейной прокуратуре Кургана в то время оказались странные люди, которые уведомить родственников просто не догадались, хотя при нем, покончившем свою жизнь, были документы, доказательно свидетельствующие, откуда он родом. Ни фамилия, ни отчество, ни то, что он смоленский, не натолкнули на мысль: "А не родственник ли погибший поэту Твардовскому?" Правда, сообщение было послано из Кургана по месту рождения, в Починковский район Смоленской области. Но и в Починке никто не догадался, что он, Василий Трифонович, из нашей семьи. И совсем уж случайно кто-то подсказал: "Так это ж загорьевский, наш, Гордиенков сын Васька, что у Трифона Гордеевича был последним, младшим. В Смоленске живут и мать его, и сестры, и брат Павел Трифоныч. Как же так?"
Александр Трифонович узнал от наших, смоленских, и сразу же дозвонился в Курганскую линейную прокуратуру. А там только руками развели: "Как могли знать?"
И вот я в Кургане. Прокуратура прямо при вокзале. Как положено, прокурор линейного отделения был на службе. Все рассказал мне об этом происшествии, передал документы брата — на этом все и закончилось. Но никто не мог мне сказать, где был похоронен наш Василий — любимец всей семьи.
Побывал я на городском кладбище вместе со своей супругой Марией Васильевной, отыскали мы сторожа, но указать место захоронения он не мог, не знал: "Вот, наверное, где-то тут, в общей, для нездешних…"
Постояли мы молча, поклонились курганской земле, как подсказывало сердце. У могилы «неизвестных» срезал с тополя черенок, набрал пакетик земли курганской и увез на Смоленщину, к брату Константину. Тот черенок старший брат укоренил у себя в саду — в память о Василии. Теперь это уже большое дерево, молча хранящее память и частицу нетленности для нас, живых…"
Вот и все. Я прикрыл ладонью страницу. Она была теплая, почти горячая, нагрелась от ладони. Так же раскалилась и моя душа: как же так, как же, родные мои земляки?! — спрашивал я кого-то неведомого и смотрел в пустоту. Неужели никого не нашлось в моем городе, кто бы проникся той трагедией, кто бы отыскал ту безымянную могилу на курганской земле?.. Разве все мы в этой жизни не братья, разве не так? Разве не должны мы помогать друг другу, разве бывает чужое горе?.. Именно с такими словами я и обратился к своим землякам. Мое обращение было напечатано в одной из курганских газет. У него был и заголовок — "Я пишу истинную правду"… А главными в нем были такие слова: "Обращаюсь к вам, мои дорогие читатели. Может, кто-то из вас близко знал Василия Трифоновича Твардовского, может быть, кто-то с ним дружил и общался, а может, кто-то даже помнит самые последние его дни и часы… Сообщите и позвоните! Я очень верю, надеюсь, ведь человеческая память нетленна. Особенно, если она связана с семьей великого русского поэта Александра Твардовского". — И мой призыв был услышан. Начались телефонные звонки и обращения лично ко мне. Но, к сожалению, все эти сигналы носили какой-то общий, неконкретный характер. Как говорится, эмоции, чувства по поводу прочитанного. Это меня не могло утешить и успокоить, ведь пока так никто и не сообщил, где же похоронен Василий Твардовский. Но я продолжал ждать и надеяться. Продолжал надеяться и сам Иван Трифонович Твардовский, которому я выслал свои газетные материалы. А весной того года я получил от него доброе, по-человечески трогательное и трепетное письмо. Я не мог читать его без слез благодарности этому человеку… Я хотел сразу же поделиться своей радостью с земляками — опубликовать письмо Ивана Твардовского в печати, но затем раздумал — письмо-то все-таки очень личное, так что имею ли я на это право… А потом, как всегда с нами бывает, жизнь закружила меня по разным делам и заботам. А вскоре снова выпала дорога в столицу…
И снова сборы, волнения — как-то встретит первопрестольная, как-то на этот раз. Для нас, провинциалов, поездка в Москву — всегда событие, к которому никак не привыкнет душа… И вот "ударил отправленье вокзал, огнями залитой", — и снова все повторилось: те же сиротские полустанки вдоль рельсов, все те же туманные перелески, тот же монотонный усыпляющий стук колес. И под эту монотонность — унылые, бесприютные мысли. Их в последнее время почему-то все больше и больше. И никуда от них не спасешься, не скроешься. Они — как мошкара в мокрый день. Наверное, время теперешнее виновато, конечно же, время. Только кому расскажешь, поплачешься, нынче каждый — сам по себе. Вот и живешь двойной жизнью — обманом: когда на людях, то выглядишь сильным, уверенным, а останешься один — и сожмется душа. И сожмется она в комочек, и перехватит дыхание… вот и в тот раз все повторилось: я стоял у окна, стучали колеса, мелькали за окном чьи-то темные гнилые заборы, а мне делалось все тяжелей. Точно ждала впереди какая-то кара или глубокая яма, из которой уже не выбраться никогда, никогда… А потом пришла жалость к себе. Такое уже не раз случалось, бывало, — вдруг нахлынет эта тоска, спеленает, и теперь хоть кричи — закричись — никто не услышит. Кроме разве Его… Да, Его! Вот и тогда душа к Нему обратилась, дотронулась — о Господи, спаситель мой и наставник. Наверное, и мне Ты давал какой-то талант, какое-то предназначение, указывал, — Ты ведь каждому что-то даешь, наставляешь. Вот и мне, наверное, вот и мне… Но я, грешный, Тебе не внял, не послушал и все Твои надежды развеял, пустил по ветру. И теперь ничего не собрать, да и зачем… да и зачем собирать, если только одно в голове — лишь бы выжить, лишь бы семью свою сохранить, лишь бы детей отодвинуть от пропасти, а потом уж, что Бог пошлет… а Он посылает уныние и этот печальный размеренный стук колес. И кажется, что ему не будет конца. Но прошли еще сутки, и этот стук оборвался — поезд прибыл в Москву. Наконец-то! И опять душа напряглась — чем-то порадует приезжего наша столица. Но все получилось удачно, даже лучше, чем думал. В первый же свободный вечер я побывал в гостях у своего друга Валентина Распутина и похвастал ему, что получил письмо от Ивана Твардовского. А еще через день я неожиданно встретился с поэтом из Смоленска Виктором Смирновым. Вы еще не забыли, что именно он подарил мне книгу И.Т. Твардовского "Родина и чужбина"? Так вот эти два человека и подсказали мне очень простую и ясную мысль — все, что связано с семьей Твардовских, — это уже история нашей Родины, история русской культуры, так что ничего нельзя замалчивать. И это письмо — тоже… Да, и письмо. И вот почему сегодня я решаюсь опубликовать это письмо, с большим волнением решаюсь. Вот оно: "пос. Сельцо (хутор Загорье) на Смоленщине.
"Дорогой Виктор Федорович!.. Вашу статью, помеченную (названную) "Я пишу истинную правду", читал с томительным чувством глубокой признательности Вам, как бы оказавшись плененным самой глубиной свежего видения, какой-то особой точностью хранящихся в Вашей душе впечатлений, которыми Вы так щедро и самозабвенно делитесь с читателем. И ему, читателю, никуда не деться, он полностью подчинен нахлынувшим на него неотразимым штрихам течения образных чувствований и картины живой, немеркнущей реальности, которая зовет и манит, и принуждает свидетельствовать о том, что все оно так и есть, и не может быть иным, потому что все это у Вас хранится не только в памяти, но и в самой Вашей душе — Вы такой есть в жизни.
Милый, дорогой Виктор Федорович! Простите, пожалуйста, что обращаюсь к Вам так смело, хотя, право же, как я могу иначе, если Ваше имя покорило меня до глубины. И я как бы следую рядом с Вами, слышу и вижу, и потому звучат слова А.Т. — "Пора! Ударил отправленье вокзал, огнями залитой…" — как родные, и они тем дороже, что слышу их от Вас. Я очень тронут и рад, что это именно так и есть. Ну, а о том, как Вы могли сказать: "А потом я увидел его глаза… Стучали колеса, мелькали перелески, а я вглядывался в эти глаза. Единственные во всем мире, неповторимые, пронизанные древней ослепительной синевой". Ну что тут скажешь?! Ведь очень так, как может думать настоящий художник! Спасибо Вам огромное, дорогой Виктор Федорович!
Признаюсь Вам, что читал я статью не раз, а несколько раз. Читал так, как мне положено чувствовать. Читал для собравшихся у нас соседей, очень обычных сельских жителей. И была полнейшая тишина, все как бы замерли. А я читал, и подошел к тем строкам, где я рассказывал о рождении брата Васи, о его судьбе и о том, что Вы в конце статьи обратились ко всем, кто может что-то сказать, что-то сообщить и т. д. И вот, когда я начал со слов: "Я прикрыл ладонью страницу. Она была теплая, почти горячая, нагрелась от ладони. Так же раскалилась и моя душа: как же так, родные мои земляки? — спрашивал я кого-то неведомого и смотрел в пустоту. Неужели никого не нашлось в моем городе, кто бы проникся этой трагедией, кто бы отыскал ту безымянную могилу на курганской земле?.. Разве все мы в этой жизни не братья, разве не так?"
