Дмитрий Тараторин - Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны
Константин Леонтьев, блестящий консервативный мыслитель упрекал Достоевского за абсолютно, по сути своей, не православную надежду на некое космополитическое всемирное братство. Роль славянского фактора виделась в нем именно, как носителя и пропагандиста таких качеств, как «вселюбовь» и «всетерпение».
Леонтьев искренне удивлялся, как можно любить либеральных общечеловеков, и жестко напоминал, что никакого рая на земле Христос не обещал. А даже, совсем напротив, предупреждал о грядущих войнах и катастрофах.
Характерно, что сегодня даже многие православные люди грезят о некоем общественном устройстве, которое было бы чуть ли ни навеки стабильно и благостно. Не отдавая себе отчет, что единственно возможная земная гармония — гармония борьбы добра и зла, света и тьмы. И любая попытка избежать ее, уклониться от призыва на службу «христово-воинскую» чревата гибелью и для конкретной души и для всей цивилизации.
Апостол Павел предупреждал: «Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба и не избегнут». То есть, руководствуясь принципом «лишь бы не было войны», движешься, на самом деле, по накатанному пути в пропасть.
Кстати, Византийская империя, больше тысячи лет успешно отражавшая натиск врагов на всех фронтах, внутренне никогда стабильна не была. Ее то и дело сотрясали перевороты. Но у государства имелся несокрушимый внутренний стержень — Вера Православная. И пал Константинополь никак не вследствие конфликтов внутри элиты, а из-за общей деградации ее, утраты ею живого чувства Истины Христовой.
Русский высший класс в значительной своей части, утратил его задолго до 1917 года. Утратил, во многом, благодаря тем, кого большевики назовут «инженерами человеческих душ».
Так, «матерый человечище» и «зеркало русской революции» Лев Толстой богохульно изобразил самого Христа безвольным пацифистом. Это Его, который «не мир принес, но меч». Этот безмерно фальшивый образ позже репродуцировал в «Мастере и Маргарите» Михаил Булгаков и отравил своим Иешуа поколения советской интеллигенции.
«Трупный яд XIX века» — фирменное зелье русской литературы.
Убить губернатора
Впрочем, были и есть в России писатели совсем другого рода, выбиравшие подлинную национальную традицию «крещения огнем». Были не только среди радикальных консерваторов (Константин Леонтьев), но и среди радикальных революционеров.
Борис Савинков — один из руководителей Боевой Организации эсеров, гениальный организатор и исполнитель террора — апологет тотального действия. Его книга «Конь бледный» (образ из Апокалипсиса) о новой фазе войны — планомерном физическом истреблении представителей власти. Цель его группы — убить губернатора.
Ваня, один из боевиков (прототипом его был реальный убийца князя Сергея Александровича Иван Каляев) так объясняет свои мотивы: «Убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу. Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел, — возьми его. Если грех велик, — прими его. А Господь пожалеет тебя и простит».
Но Жорж, главный герой, явно излагающий мысли самого Савинкова, убежден в ином: «Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий. Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для террора убить — хорошо, для отечества — нужно, а для себя — невозможно? Кто мне ответит?».
И продолжает: «Говорят еще, — нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти. К чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: «Я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть». Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть — не закон».
Оба тоскуют по Святой Руси. Только Ваня верит в нее и жертвенно идет убить и умереть, мстя за поругание холодной бюрократической империей заповедей Христовых. А Жорж убивает, ведомый старомосковской формулой, живущей в его опустошенной душе: «коли правды нет, то всего нет». Не о чем жалеть и некого жалеть. Все прах. Но не все об этом знают.
И он хочет обратить в прах этого самодовольного губернатора в раззолоченном мундире просто потому, что тот — зримый символ имперского псевдомогущества, претендующего на вечность, претендующего на смысл. И это абсолютное государство самое себя считает высшей целью, не требующей ни обоснований, ни оправданий. А человек, бунтующий, перед его лицом — ничто.
Савинков доказывает обратное: террор уравнивает его и Империю в правах и возможностях. Одиночка с револьвером или бомбой, для которого ни своя, ни чужая жизнь — не святыня и не ценность, способен реально подорвать основы Системы.
Жорж завороженно повторяет: «Если вошь в твоей рубахе крикнет тебе, что ты блоха, выйди на улицу и убей!». И убивает.
Но не у всех революционных правдоискателей жила в душе такая отчаянность и забубенность. Утратив веру в Бога, многие истово верили в народ. И массами шли в него. Шли агитировать. Звать мужиков к борьбе за Правду.
Отмена крепостного права, состоявшаяся в 1861 году, не устроила никого. Дворяне лишились рабов. А мужики, хоть, и получили свободу, но они не очень то понимали, что с ней делать. Ведь земли у них в итоге оказалось меньше, чем было в крепостном состоянии. И стандартного надела просто, как правило, не хватало для ведения рентабельного хозяйства.
«Ростом общественных противоречий», неоправдавшимися ожиданиями и решили воспользоваться народники. Летом 1874 года сотни членов революционных кружков начали свой поход в деревни.
Они пытались походить на мужиков, разговаривать как они, пытались быть «своими». Но воспринимали их как «чужих». Пропасть между двумя народами, жившими на одной территории, но в разных культурных мирах была слишком глубока.
Нередко сами «угнетенные» сдавали своих «освободителей» жандармам. А те с пропагандистами не церемонились.
Всего арестовано было свыше двух тысяч человек. Следствие велось с применением методов, которые характерны и для сегодняшних защитников Системы. За три года, пока оно тянулось, отмечено было около сотни случаев самоубийств, помешательств, смертей при невыясненных обстоятельствах. Большинство в итоге оказалось на каторге.
Тупая жесткость власти и принципиальный ее отказ от диалога переводят противостояние в формат «кровной мести». Вот лишь некоторые эпизоды. 24 января 1878 года Вера Засулич тяжело ранила петербургского градоначальника Трепова за избиение розгами арестованного студента Емельянова. В феврале того же года в Киеве Валериан Осинский совершает покушение на товарища прокурора окружного суда Котляревского, «прославившегося» своей жестокостью, а в мае Григорий Попко там же убивает жандармского полковника Гейкинга.
4 августа Сергей Кравчинский среди бела дня в Петербурге зарезал шефа жандармов Мезенцова. Это была месть за казнь революционера Ивана Ковальского, оказавшего при аресте вооруженное сопротивление.
В программе «Земли и воли» появляется знаковый пункт о «систематическом истреблении наиболее вредных или выдающихся лиц из правительства и вообще людей, которыми держится тот или другой ненавистный… порядок».
И, наконец, наступает 1 марта 1881 года. Александра II разрывает народовольческая бомба. Цареубийцы Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, Николай Рысаков, Тимофей Михайлов казнены уже 26 марта.
Боре Савинкову было тогда два года. Он сделает выводы из опыта предшественников. Для жандармов он будет неуловим. А вот, бывшие соратники по революционной борьбе, большевики окажутся изобретательней. Карьера террориста закончится в 1924-м. Он бросится вниз головой в лестничный пролет внутренней тюрьмы на Лубянке.
Венценосные странники
Почему народ не принял народников? Потому что они были против Бога и против Царя. А народ был За. Он против бар был. А студенты, кто ж такие, как не «барские дети»?
Казацкие идеалы были за сто лет, миновавшие с Пугачевщины, из мужиков выбиты. Власть казалась незыблемой. Но, в то же время, память об истинных святорусских властных стандартах, реализованных по итогам «Русского марша гражданина Минина», никакая «немецко-фашистская» оккупация постпетровская вытравить не смогла. Надежда на явление «народного царя», живущего по Вере, судящего по Правде, жила в толщах народных и приобретала весьма причудливые формы.
Философ права, евразиец Николай Алексеев так описывает эти глубинные, донные воззрения: «Пророчествующие секты наши, в особенности скопчество, с политической стороны представляют собою единственный в своем роде пример фантастического смешения ветхозаветного мессианства, некоторых христианских воззрений на Мессию и русского, московского обожания царской власти. В центре скопческой веры стоит идея «Искупителя», «Сына Божия», «Христа», вторично воплотившегося в некоторых исторических лицах, как бы повторивших в себе то, что описывает первое воплощение.
