Газета День Литературы - Газета День Литературы # 53 (2001 2)
И помоги поделить нам добычу сию!
Люди в толпе издавали безумные крики.
Солнце померкло. Явились звериные лики.
Все потемнело. Христос не хотел умирать.
В темной толпе Он увидел печальную мать.
Вздрогнул и вспыхнул — святая звезда благодати:
— Мати, не плачь, не рыдай мене, бедная мати!..
Римский солдат подошел и промолвил: — Добро! —
Поднял копье и под правое торкнул ребро.
Кровь и вода потекли, покатились, пропали —
Будто небесные слезы на землю упали.
Это в обнимку заплакали Смерть и Любовь,
Только не смыть никакими слезами ту кровь.
Дикие ветры в ушах завывать перестали.
Смолкли разбойники, словно свое отстрадали.
Вздрогнул один и взмолился в последних слезах:
— Боже, меня помяни на святых небесах!..
Это уже не разбойника, а страстотерпца
Были слова, ибо вышли из чистого сердца.
Молвил Христос на великую славу свою:
— Вместе со Мною ты будешь сегодня в раю!..
Справа на крест белый голубь слетел и заплакал,
Слева на крест черный ворон взошел и закаркал.
В каждом мгновенье таился великий предел,
Перед великим мгновеньем Христос побледнел.
Вздрогнул и молвил последнее слово: — Свершилось!..
Небо над миром последней звездой разрешилось.
Дух из Него исходил, как сияющий свет.
Череп Голгофы глядел исподлобья вослед…
Нищие духом, молитесь на золото мира!
Жертва чадит, и молитвы лоснятся от жира.
Черный козел отпущенья стремглав поседел.
Древний конь-блед поскакал за великий предел.
Ангела смерти стошнило святыми горами.
И застонала глухая завеса во храме,
Треснула надвое и разошлась нараспах,
И обнажилась святая святых в черепах.
И зазияла под нею вселенская яма —
Грянул удар! Ничего не осталось от храма…
Небо свивается. Молнии блещут во мгле.
Горы трещат. Трус и ужас идут по земле.
Божия Матерь стоит среди мира и плачет,
Горе великое в дымке забвения прячет.
ПЛАЧ БОГОРОДИЦЫ
— Не Тебя ли я под ребрышком лелеяла?
Сном и духом не Тебя ли я обвеяла?
Перед солнышком поставила на ноженьки,
Да пошел Ты по неведомой дороженьке.
Я ходила за Тобой, как тень бесследная,
Только Божьему молчанью собеседная.
А теперь стою, как мертвое позорище,
Но Тебя под сердцем чую до сих пор еще.
Не страшна отныне мне погибель верная,
Хоть пронзает меня боль Твоя, как терния.
Даже терния по времени туманится,
И вот-вот сыночек с матерью расстанется.
Вознеси меня, Святое Дуновение,
До Его лица, хотя бы на мгновение!.. —
Вознесло ее Святое Дуновение
И приблизило к распятью на мгновение.
Обняла она Христа и разрыдалася.
Облила Его слезами и рассталася.
Ночь забвения окутала позорище.
Не мерцают эти слезы до сих пор еще…
Владимир Личутин ПЕРВЫЙ ПОЭТ РОССИИ
Юрий Кузнецов. Первый поэт России. Эту его высоту признают даже самые ревнивые братья по цеху. На Парнас взбираться тяжко, ой как трудно удержаться в седле на непокорном Пегасе, но так легко потерять голову. Еще по молодости лет Кузнецов вскинулся на игривую лошаденку и вострубил заносчиво: "Я один Кузнецов, остальные обман и подделка". Экое хвастовство, — помнится, возмутились тогда "поэтические перья", — экая надменность и заносчивость, и откуда в этом кубанском безлошаднике столько спеси? Но вот минули, увы, годы, многие соперники угодили под копыта Пегаса, потеряли головы, поослепли над черниленкой, добывая со дна ее натужную строку. А вот Кузнецов вроде бы и не обламывал ногтей на ледяном склоне Парнаса, он взобрался на его вершину и уселся в победное креслице. Он и внешне-то вроде бы не сбрасывал своего "поэтического сюртука", не переменил личины, но протрезвел умом, слегка поистратил волосы и друзьяков, приотодвинулся от рюмки. Но у него все тот же надменный взгляд, холодная усмешка, цедящия небрежные слова сквозь зубы, словно свинцовые капли, падающие в холодную струю, и тяжелая величавая походка командора. И лишь нежная, такая редкая, почти детская улыбка приоткрывает глубоко упрятанную сердечную сущность поэта, его незащищенность, почти беззащитность перед внешним напором, которую и пытается скрыть поэт под боевым доспехом воина, отправившегося на долгое ристалище за отечество.
Свою скандальную известность Юрий Кузнецов начинал со строк: "Я пил из черепа отца". Он был в стихах плотский каждым звуком, он жил в земных стихиях, черпая там угасающий жар минувших страстей, и разжигал русский дух, трепетно дуя на уголья, чтобы не пресеклась история русского племени. Нынче с помягчевшим взором Кузнецов вглядывается в небеса, чтобы разглядеть Спасителя, рожденного от земной женщины, еще того, юного, полного соков, не утратившего земного обаяния, полного земных чувствований, но уже Бога. Наши предки могли ощущать Христа, как человека, но мы за тьмою веков почти утратили это удивительное чувство. Опираясь на бытийные книги, Юрий Кузнецов пытается выстроить единое древо национальной культуры, корнями прочно стоящее в почве, а кроною тающее занебесье, и нет ни проточины, ни дуплеца, куда бы можно просунуться дьяволей козни и расчленить исполина. И снова восклицают ревнивцы, как и двадцать лет тому: "Откуда в сем человеке дерзость? откуда такое непослушество у гордеца?" И хочется возразить на эти недоумения. Поэты — это странное неземное племя, ближе всего к Богу; они не пишут стихов, не добывают их из черниленки, не соскабливают с кончика пера, не разглядывают на дне рюмки иль в кармашке портмоне, но они вышептывают свои песни с небесных пюпитров. Ткань стиха настолько тонка порою и необъяснима, что похожа на кудесы, на мираж, она настолько блистающа и неуловима, что напоминает перламутровые чешуйки стрекозы, воспаряющей под облака. Поэты играют на тех духовных струнах, которые доступны лишь самым глубоким молитвенникам. Поэт, блуждая по громокипящему чреву жизни, слышит порою, как схимонах, погруженный в глухую скрытню. Поэту невозможно подсказать, как бы того ни хотелось; для этого надобно носить в себе золотую небесную трубу, а на груди невидимые вериги.
И последнее: если, как говорят, душа человека растворена в крови, то истинный Поэт — это "певец крови". Значит, он глубоко национален даже против своей воли, он певец "во стане русских воинов", певец России.
Вадим Кожинов ОБРЕТЕНИЕ ВЕРЫ
Появление на страницах «НС» поэмы Юрия Кузнецова о земной жизни Иисуса Христа вызвало резкий протест у некоторых (слава Богу, очень немногих) священников и их прихожан, причем речь идет не столько о каких-либо «неугодных» критикам элементах этого произведения, сколько о том, что поэт вообще не должен был его создавать…
Однако, если мы пойдем по этому пути, придется отвергнуть значительную часть классических творений литературы и искусства, ибо художественное претворение религиозной темы не может полностью совпадать с каноническим богословием. Стоит напомнить, что никем, кажется, ныне не оспариваемое полотно Александра Иванова "Явление Христа народу" в свое время подвергалось суровым нападкам со стороны чрезмерно «ортодоксальных» критиков.
Могут, впрочем, сказать и о том, что Льва Толстого, сочинившего в конце 1880-го — начале 1881 года «свое» евангелие, Церковь предала анафеме. Но дело обстояло, вопреки широко распространенному мнению, иначе. Во-первых, писателю ставилось в вину вовсе не сочинение о жизни Христа, а отрицание Его божественности и чудовищные хулы на Церковь. Во-вторых, Толстой не был — в отличие от Пугачева или Мазепы — предан анафеме и даже, строго говоря, не был «отлучен» от Церкви. В «определении» Синода от 20–22 февраля 1901 года (то есть двадцать лет спустя после сочинения толстовского евангелия) констатировалось, что сам писатель "отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкови Православной". Далее Синод объявлял: "Молимся, милосердный Господи… помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви".
