Ольга Романова - Анатомия протеста. Оппозиция в лицах, интервью, программах
- И как вы отреагировали?
- У нас была четкая позиция, что мы никогда не будем становиться на их уровень. Проблема возникла, когда убили Тимура. Стало понятно, что это уже не игры. Постепенно драки прекратились в принципе. Никто не рисковал. Мы не могли прыгнуть на какой-нибудь фашистский концерт, знали, что нас просто расстреляют. То же самое и они. Естественно, ушел интерес, потому что движуха развивалась по другой модели. Представь, нас сорок человек, и мы прыгаем на огромный фашисткий фестиваль, где присутствуют сотни людей. Они в дикой панике разбегаются, и это очень круто. Типа мушкетеры против гвардейцев кардинала. А драка на ножах или драка с травматами никому не интересна.
- Как это все выглядело, боны, антифа? Как вы общались? Люди же практически ничего не знают. Все закрытые истории.
- Изначально все развивалось через личные связи. Затем большую роль играла контркультура и музыка. Была своя сцена антифашистская, например. Хардкормузыка всегда имела левый по сути контекст. Люди слушали, о чем поют политизированные группы в Европе, знакомились здесь на концертах, чувствовали атмосферу.
- Как это происходило? Как вы договаривались? Типа: «Давай в субботу пойдем и побьем нацистов». Почему вы вообще считали, что драка — хорошо?
- Были ключевые мероприятия, например, какие-то концерты с откровенно нацистскими группами, «Коловрат» там. Либо политические события, где знаешь, что будет концентрация бонов. Обычно под события реализуются какие-то ответные действия. Часто бывали конфликты на общей сцене, на концерте «Destemper», например. Насчет насилия. Первый момент: боны в молодежной среде - это просто привлекательный символ силы. Многие случайно там находятся. Как только появляется угроза, что за свои взгляды и кельтские кресты можешь получить по башке - отсеиваются случайные люди. Сейчас нашего актива поровну с бонами. Они не могут с нами ничего сделать, мы не можем с ними. Второй момент - общество и СМИ реагируют на насилие больше, чем на любые публичные акции. В основном подобные практики рождались из суженного политического пространства, где невозможно действовать по-другому. Плюс более простые темы. Вот есть футбольные фанаты, им нравится экстрим, связанный с околофутболом, так время проводить. Тут тоже экстрим, и ты при этом типа добрые дела делаешь.
- В Химках насилие тоже было использовано как инструмент? После того жеста казалось, что власти вашу тусовку разгромили.
- Во-первых, у нас четкая позиция, что в Химках насилия не было. Насилие в отношении собственности мы насилием не считаем. Политическая логика: они покалечили Бекетова, вырубают лес, нанимают бонов для погрома лагеря. В ответ что надо было сделать? Пикет или митинг? Нет. В ответ идет действие с элементами угрозы и какого-то радикализма. Химкинской администрации, после всего, что они сделали, разбили два окна и написали что-то на стене. Государство восприняло это как прямой вызов и угрозу. Меня на следующий день выдергивали на общение с какими-то мусорскими начальники. Людьми чуть ли не последней стадии иерархии, которые в каком-то своем мире живут. И я уверен, что меня посадили просто по тупости. Верхняя часть иерархии вообще ничего не понимает, что происходит. Вот есть чувак - сажайте его. Поэтому для них все так позорно закончилось.
- Ты говорил про оружие. Ты за легализацию?
- В целом - да. Легализация оружия приводит к повышению уровня безопасности. Никто ни на кого не нападает. Активные действия прекращаются. Если мы сейчас пересечемся с бонами, реально будет несколько трупов с каждой стороны. Изначально ведь было не важно, сколько у нас людей - важен настрой. Если раньше все занимались спортом и физически из себя что-то представляли, то сейчас можно купить травмат и бухать круглые сутки, чувствуя себя безопасно. Это все очень печально, конечно.
- Как антифашистская история перетекала в политическую жизнь?
- Среди бонов в какой-то момент возобладали реальные убийцы и террористы, которым мы не могли ничего противопоставить. Политическая задача была в том, чтобы заставить мусоров реально сажать по 105-й и 213-й.
Понятно, что такими способами проблему не решить, но если раньше убивали на расовой почве сто человек в год, то сейчас не больше десяти. Уровень насилия резко снизился. К 2011 году около двух тысяч нацистов сидели, многие на пожизненном. Есть, конечно, тема, что появился Центр Э, нас прессуют. Понятно, что и боны выросли в определенных условиях социальных, но реально не существовало вариантов борьбы с убийцами, кроме апеллирования к репрессивной машине государства.
- Т. е. без репрессивного аппарата власти нацистов не удержать?
- Нет, мы говорим про существующий контекст. Если происходят какие-то радикальные общественные перемены и меняются социальные условия, то нет почвы для роста национальной напряженности, она находится в рамках. Националисты получили на Украине на выборах чуть больше 10 %. В реальном политическом пространстве конкурентном, где есть возможности для дебатов, их ниша сужается до 10–15 %, как везде в Европе.
- В Венгрии фашистское правительство, например. Ультраправая коалиция.
- «Йоббик» все-таки достаточно умеренные. Мы видим, что в демократической Европе, где серьезные проблемы с мигрантами, националисты занимают свою нишу. Они не могут взять больше, потому что это квазиидеология. Невозможно говорить о националистической экономической или социальной политике. Все равно возникают противоречия, не укладывающиеся в их дискурс.
- Но если брать, скажем, национализм голландский, они говорят, что мигранты угрожают ценностям свободы. Не ценностям православия и самодержавия, а правам человека, свободе совести и свободе слова.
- Я просто считаю, что это несколько разные проблемы. Безусловно, когда из одной страны в другую приезжает куча людей это ненормально. Глобальные диспропорции, переток капитала и другие экономические стимулы заставляют людей резко перемещаться. Проблема есть, и есть пути ее разрешения. Но они сложнее, чем предложения нацистов. Вот тема «Хватит кормить Кавказ». Реально люди едут в центр, потому что нет работы. У нас в фирме были проекты в Дагестане. Выделяются миллиарды, и я понимаю, часть где-то оседает, но это общая проблема коррупции. Она есть везде. В итоге там строят завод, создают рабочие места. У местных появляется возможность работать у себя в регионе. Не понимаю, что в этом плохого.
- Как мы можем повлиять на рабочие места в Таджикистане?
- Должны быть экономические барьеры. Равная оплата за равный труд. Вот, например, в Европе есть развитые профсоюзы, отраслевые соглашения, минимальные ставки зарплат, не позволяющие уменьшать стоимость труда в России за счет мигрантов. Это приводит к тому, что они действительно занимают ниши, непривлекательные для местного населения.
- Вот в Европе выходят такие же люди, как вы, громят банки, магазины. Помню, где-то с год назад в Италии чуть не сожгли в тачке двух чуваков из полиции. У нас сейчас все кажутся очень милыми, и националисты тоже говорят, что очень хорошие.
- Смотри, в Европе глобально другой контекст. В Европе последние беспорядки делали школьники. Я смотрю на них и понимаю, что это сто уголовных дел в России. Разбитые окна и файеры скорее дискредитируют протесты. Они приходят на площадь и сами нападают на полицию. При этом это иллюзия, что там нет проблем с демократией, и у социальных групп есть возможность влиять на принятие решений. Люди бунтуют, когда не могут использовать политические механизмы влияния на ситуацию.
- Ты побывал на социальном форуме во Флоренции. Что там обсуждали?
- Десять лет назад во Флоренции состоялся первый социальный форум. Оттуда началось европейское антиглобалистское движение, предложившее альтернативную точку зрения на политику G8. Форум стал пространством, где собираются представители профсоюзов, социальных и правозащитных движений, левых и социал-демократических партий для разработки стратегии противостояния неолиберальным реформам. Все это, конечно, сопровождалось миллионными протестами и попытками срыва заседаний мировой элиты. Со временем эта тема стала уходить.
- А из-за чего уходит?
- Полиция в итоге всегда побеждала, и реальных изменений в глобальной политике не произошло. При этом появились новые практики типа оккупаев, часть активистов пошла по пути стандартной партийной политики. В Греции, например, леворадикальная «Сириза» заняла третье место на выборах. Сейчас на форуме обсуждали долговой кризис в Европе, политику строгой экономии, экономический кризис, ситуацию на рынке труда и т. д. Они анализировали, откуда взялись долги, кто ответственный, какие кампании проводить, какие темы поднимать Так в итоге формируется европейская левая политическая повестка.
- Расскажи о ней подробнее. Как говорят, во время кризиса все ждали краха либеральной модели, а умерло социальное государство.
