Владислав Отрошенко - Тайная история творений
На костюмированном балу в Мюнхене он знакомится с баронессой Эрнестиной Дёрнберг, дочерью баварского посланника в Париже барона Пфеффеля. Взрыв обоюдной страсти последовал Незамедлительно. Эрнестина была женщиной не просто обворожительной, но мистически обворожительной. Русский интеллектуал-путешественник Александр Тургенев, которому она в то же время, как он записал в дневнике, «зашибла сердце», называл ее «мадонной Мефистофеля». Нечто мефистофельское проявилось с первых же шагов этого романа. Муж «мадонны» барон Дёрнберг, почувствовав на одном из светских раутов, недомогание, уезжает домой с галантными словами, обращенными к кавалеру Тютчеву: «Поручаю вам мою жену». Слова оборачиваются пророчеством. Через несколько дней барон умирает от тифа. Двадцатитрехлетняя вдова становится тайной любовницей Тютчева. Но тайна открывается так громко, что эхо долетает до министерских кабинетов Петербурга. Известие о романе дипломата и вдовы проносится по Мюнхену вместе со слухами о ее беременности. Жену Тютчева Элеонору это приводит в состояние сильнейшего аффекта. Она несколько раз вонзает в грудь кинжал. Истекая кровью, выходит из дома, бежит по улицам Мюнхена… После попытки самоубийства Элеонора сутки находится между жизнью и смертью. Ее спасли. Но загасить скандал в обществе и страсть в сердце Тютчева было непросто. Не только жена писала письма его родным в Россию, внушая им, что Теодора спасет только водворение с семьей на родине. Но и посланнику Гагарину пришлось отправлять министру Нессельроде срочные депеши, обрисовывая «пагубно-ложное» положение Тютчева и умоляя «извлечь его отсюда».
Его «извлекли» на три месяца. Из отпуска, проведенного на родине, Тютчев возвращался осенью 1837 года с парадоксальным чувством, которое он выразил в словах «ностальгия по чужбине». Жену с детьми он оставил в России до своего обустройства на новом месте – в столице Сардинского королевства Турине, куда он был назначен старшим секретарем посольства.
Тени и призракиО пожаре на пароходе «Николай I» Тютчев узнал июньским полднем 1838 года, сидя в своем посольском кабинете в Турине. Газеты сообщали, что судно сгорело ночью в море, сев на мель недалеко от Любека. Тютчеву было известно, что на этом пароходе к нему возвращались из Петербурга его жена и дочери. Ужас затмил в нем все впечатления от недавних романтических свиданий в Италии с баронессой Эрнестиной Дёрнберг, с которой он печально простился в Генуе, готовый вернуться к прежней семейной жизни.
Когда, примчавшись в Германию, он узнал, что жена и дочери живы, он испытал острое ощущение счастья и покоя. Благодарил Бога и еще больше – жену, которая в давке и панике сумела спасти себя и детей. Цену этого спасения судьба открыла через три месяца. Нервное потрясение от пережитой катастрофы обернулось для Элеоноры тяжелой болезнью. Она умерла в Турине на руках у Тютчева. За несколько часов у гроба жены он поседел. С этого времени в своих письмах он беспрестанно повторял в различных словах две незыблемые формулы, смерть – ужасна. Жизнь – сон. Жуковский нашел его в этом сне через месяц после похорон жены в полном разладе с внешними образами. «Горе и воображение», – описал он его состояние. На следующий день, когда они катались на пароходе по Комо на севере Италии, Тютчев, глядя в сторону Альп, с тоскою сказал: «За этими горами Германия». Жуковский правильно понял эти слова и поразился: «Он горюет о жене, которая умерла мученической смертью, а говорит, что он влюблен в Мюнхене».
Он не только горевал о жене, но и продолжал любить ее – писал, обращаясь к ней, спустя многие годы: «Еще томлюсь тской желаний,//Еще стремлюсь к тебе душой». Это было одно из свойств его странного существа. Любимая женщина осталась любимой навсегда, даже когда он влюблялся в другую. Непостоянство соединялось в нем с парадоксальной преданностью. Ни один драгоценный образ он не уступал разрушительному потоку времени, превращающему жизнь в сон. Такова была воля ангела поэзии.
За горами, в Германии он очутился очень скоро. Весной 1839 года, будучи уже главой миссии в Турине, он обращается к Нессельроде с просьбой дать разрешение на второй брак и на отпуск. Брак министр разрешил. В отпуске отказал. Но Тютчева это не остановило. Он запер посольство на ключ и покинул Турин вместе с баронессой Дёрнберг, приехавшей к нему из Германии, после путешествия по Италии и Швейцарии они обвенчались. «Мадонна Мефистофеля», с которой он год назад распрощался в Генуе, стала Эрнестиной Федоровной Тютчевой. Она дожила с ним до его смерти в браке, полном драматических событий. Одно из них – крушение карьеры – не заставило себя ждать. Самовольное оставление государственного поста повлекло отстранение от службы и лишение камергерского звания. Но Тютчев был счастлив. Он был с любимой женщиной и снова – в «родном рМюнхене», где русское правительство позволило ему оставаться в качестве частного лица.
В Россию после двадцати двух лет жизни за границей он возвращался в 1844 году, чувствуя себя, как он выразился, «присяжным туристом». Жену он шутя пугал пространствами «скифской равнины». Но страх охватил его самого. На родине он вдруг с необыкновенной силой ощутил «власть недуга, именуемого временем». Он увидел «сморщенные, поблекшие лица и беззубые рты» университетских друзей, учителей, родных, которые перед ним «всплывали как призраки». Увидел – «как во сне» – свой старый московский дом. Все предстало «неузнаваемым от разрушений времени». Он был потрясен. Не уставая, повторял: «Что за ужас! Какое отвратительное колдовство!». Родовое гнездо Овстуг он и вовсе назвал «царством теней». Но призраки, по его выражению, «мало-помалу снова приняли обличье и оттенки действительности».
В петербургском свете Тютчев заблистал так же ослепительно, как некогда в мюнхенском. Князь Вяземский, назвавший его «львом сезона», ошибался. Он стал львом эпохи – неугасимой звездой аристократических салонов Северной столицы, где всерьез помышляли издать собрание его острот. Скоро были налажены связи с императорским двором и сановниками. Ему возвратили камергерское звание и назначили его чиновником особых поручений при государственном канцлере, а позднее и председателем Комитета иностранной цензуры. «Наше положение в обществе таково, – писала жена в Германию, – что ни о чем подобном я и мечтать не могла бы».
Только один призрак не принимал обличия и находился за пределами действительности. К нему обращал мольбы камергер и статский советник, окруженный почетом и блеском светской славы: «Лишь ты, волшебный призрак мой,// Лишь ты не покидай меня!…»
Крушение империиКогда известный поэт Некрасов вдруг взялся восхищенно разбирать в статье «Русские второстепенные поэты» стихи некоего «г-на Ф. Т.», опубликованные полтора десятка лет назад в пушкинском «Современнике», господин этот жил на расстоянии пешей прогулки от него и даже мог, полагают биографы, встречаться с ним в петербургских гостиных. Но «волшебный призрак» поэзии, обитавший в его превосходительстве, остался до такой степени неразличимым, что Некрасов строил догадки об авторе стихов как о покойном. Он доказывал на основе различных умозаключений, что «автор их был русский», уверял, что «имя его навсегда останется в памяти», и сожалел, что «поэтическая деятельность г-на Ф. Т. продолжалась только пять лет».
Раздвоенность к этому времени достигла в Тютчеве апогея. Поэтические озарения обрели ту предельную степень яркости, при горой вещественный мир виделся как «Покров, накинутый над бездной», а личность как иллюзия: «О, нашей мысли обольщенье,// Ты, человеческое Я».
Но чем ярче становились озарения, тем отчаяннее, словно скрываясь от их ослепительного света, он погружался в злобу – в политику. Одну за другой он пишет в конце 40-х годов статьи на французском языке – «Россия и Германия», «Россия и революция», «Папство и римский вопрос». Они печатаются в форме писем в газетах и журналах Европы. С ней он и ведет политическую борьбу за «христианскую империю Россию», которая противостоит «крестовому походу безбожия, предпринятого революцией». Статьи эти были только видимой частью айсберга – они входили в состав задуманного грандиозного трактата «Россия и Запад», который он принялся писать, по свидетельству жены, с убежденностью, что «мир обрушится, если он не напишет труд». Россия здесь уже превращалась в «окончательную империю» – наследницу всех империй мира, от Ассирийской до Византийской. Помимо «славянского племени», она уже включала в себя как «имперские земли» Италию и Германию. Она заполняла его сознание. И, наконец, однажды явилась ему в видении среди белого дня. Он стоял в Кремле на площади. Ждал выхода царя из собора. И вдруг с ним случилось то, что случалось часто. «Меня вдруг вновь охватило чувство сна», – писал он жене. Ему «пригрезилось», что «Великая империя основана…»
