Софья Федорченко - Народ на войне
Говорили, танцы царь любил. Да не сам плясал, а Распутина со знаменитой плясуньей польки танцевать заставлял и на них, на двоих, всю казну растратил.
Польская девица-артистка при царе в любовницах жила. Из-за нее царь-то и приказал Распутина убить, приревновал. А сам выехал, будто не его дело.
Под высокою под елью
Я построю царю келью,
Пусть нас не касается,
Во лесу спасается.
Длинноногий галаган[89]
Сорок девок залягал,
Николай наш Николаич[90]
По престолу стосковал.
Эх вы, рожи, рожи, рожи,
Как стоит престол порожний,
А я здесь войну покончу,
На престол тот разом скочу.
Никуда ты, брат, не скочишь.
Не один войну-то кончишь,
Мы престол тот соблюдем,
Под курятник отведем.
Думаю я, теперь все цари облетят, словно лист сухой. И бури не надо, коль на них зима пришла.
Легкое дело — триста лет. Отсосали свое. Тут ничье дело. Сами пережрались до отвалу.
Жили-были царь с царицей. Всего у них через силу много. Соскучились с перебытков разных. «Подавай ты нам,— говорят,— во дворец царский сермяжного самого мужика со смердьими словами. А то князья-графы нам до некуда тошны стали». Вот и пришел Гришечка и так их царские утробы распотешил, что уж всего им для Гришечки того мало: «Гадь, Гришечка, на наши царские головы». Призавидовали тут графы и князи, Гришечку заманили и убили. А чудо было — царя с престола свалило.
Житие того Гришки Распутного:
Пропраздновал житие долгое,
Во скиту с толку сбился,
Во столице на трон царский забрался,
Не сам велик, не сам красив, не сам умен,
До царицы смел-доходчив,
До царя на язык удачлив,
Всякого обнесет и вынесет,
Денег — злата нагреб кучи,
Камней алмазных — горы,
Девок да баб — толпы.
Жил, пил, словно пес блудил,
Дожился-доблудился до последнего,
Дождался смерти необычливой,—
Как убита собака во княжьем дворце,
Как примята собака на высоком на крыльце,
За девичью порчу, за страдания,
За страну, за России поругание.
А спустили собаку в реку Неву,
Хоронили собаку не в саване,
А в бобровой во шубке во княжеской.
А на том на свете, не как-нибудь,
А сустрел его Вельзевул, князь обрыдливый,
Со всем со бесовским со воинством.
Как Распутина убили, многие из начальства добреть стали. Много их, сказывают, от того Гришки кормились, вот и обробели с сиротства.
У нас разно про того Распутина знали. Кто и за святого считал. Сказывали, будто один он правду царям говорил. За то будто и убили его вельможи.
Сказывали, от народа будто Распутин к царю приставлен был всю правду говорить. Не простой люд его извел.
Сперва-то он хорошо будто народу служил, да переманили его баре, золотом купили, и на баб обласел[91]. Вот и продал он народ, хоть и наш был, серый человек.
Такая уж царям линия пришла, чтоб от сермяжного ёрника[92] с престола свалиться.
Как Распутин Гришечка,
Хороший мальчишечка,
По скитам не старился,
С царем в баньке парился.
Гришка баньку истопил,
А сам в Мойку угодил,
А царь в баньке учадел,
Да делов не углядел,
Со престола царь слетел.
II. КАК ПРИНЯЛИ РЕВОЛЮЦИЮ
Разумных послушались,
Начальства ослушались,
Задудели тру-ру-ру
На веселую игру.
Думаю, под большую пушку питерские дела сделаны. Мы здесь уж как привычны, а и то под большую пушку со страха жизни не жаль. Верно, как прокатило над дворцом чемоданным громом — поползли вельможи на корячках, ключики порастеряли.
Трудно каменью катиться,
Трудно старому жениться,
Трудно барину трудиться,
Трудно воину мириться.
Задумали серые зайки волков скоротить. Всем лесом сбились, от тесноты страх потеряли, да и сшибли. А теперь, слыхать, и волки подымаются.
Забежал к нам зайка серенький, говорил: ребятушки, не труситесь вы по-зайчиному, приступите вы по-волчиному. Тут только человеками и станете.
Зайка забежал, такие слова сказывал: чего, говорит, вы, солдатушки, в чужих лесах зайцев тревожите, коли у вас дома-то волки последнюю скотину сводят.
Забежал раз зайка серенький: вот, говорит, я какой, со страху глаза растерял. Так на то я и заяц. А вы-то чего здеся жметесь? Кабы нам, зайкам, да эдакие винтовочки, мы бы не по воробьям стреляли.
То про то, то про это думается, и жалко, что доросший я. Был бы я мальчонок, ничего бы теперь не боялся. А то кто его знает, примет ли душа моя заезженная новую свободную жизнь.
Есть покалеченные. Таким теперь на печку охота, на покое отдохнуть да гниль вокруг себя развести. Нет, ты на сквознячок пожалуй, вот и не застоишься болотом.
Ни секундочки не позамялись, сразу приняли. А уж до чего обрадели. Только с часок мы попросту радовались, а к вечеру на всякие дела потянуло. К чему это, после такого-то случая, на войне, от всего вдали, баклуши бить. И вот так которую неделю.
Стали новые режимы,
Поослабило пружины,
Отдышалися с натуги,
На работу стали туги.
Распалили свои душки.
Заиграли мы частушки.
Эх, прибаска весела
Про теперешни дела.
Загляделся я просто на ту газету, пока ее в часть вез. Не очень хорошо читал, только все понял. И в части сразу приняли, будто еще бабушка ворожила про то.
У нас народ особый, лесом кормится. И воздух душистый, а не полевой. Я в городе-то было сперва задохся, словно кто мне на голову сел. Из лесу я, а лес извечно на одном месте дремлет. Вот мы не больно за свою судьбу ворошиться охочи. Однако, думаю, теперь и лесных наших людей пораскидало.
Идет сила великая, а мы у ней на пути словно шалашики; разве что переночует, да и дальше.
С неба листок прибило. Такой листок ко счастью мосток. Писал тот лист ссыльный стрекулист. За нас сера свита, за нас спина бита. В Сибирь плетется, за нас печется. Самого бьют да мучат, а он нашего брата учит.
Ты посмотри, как наш брат от присяги отпал. Припекли ровно клеща, и отвалился народ. Нас больше к тому месту не припустить.
Боюсь я: а ну как все старое пропадет? И грибы на печурке ростить станем. А я и к лесу, и к простору всякому привержен. Так как бы мне душой-то под машину не угодить.
Словно ты тулуп съел, кряхтишь ты да охаешь. И чего боишься, что тебе терять-то? Худшему не быть, куда уж. А время особое, за тысячу лет такого не бывало, чтобы неимущий хозяином надо всем. Коли и на такое душа твоя не играет, так не быть тебе живу, хоть ты и глазом хлопаешь да зубом лопаешь.
Дело-то вот какое: котельщиком был он прежде. Всю жизнь себя молотом глушил, не берет он теперь ухом малых шумов. Вот ему и подавай всесветный гром.
Как начну не про вещи думать, голова загудит с непривычки. А я помаленьку: сперва про наше про гореванье, на другой разок — про ихнее измыванье, а уж как до нашей до свободы додумаюсь, ан и привыкла голова.
У коленок очень тонко,
На бочках болтается,
Галифами очень звонко
Штаны прозываются.
От свободы-радости,
Понабрал я сладости,
Зашумело в голове,
Полюбил я галифе.
Есть и такие, что теперь совсем не у места. Ровно хвост в штанах. Не по фасону.
Уж совсем я к нему присмотрелся, верить стал. Тут газеты привезли, читали с товарищами фамилии. Провокатор. Так уязвило меня, в такой стыд-тоску запал — взял револьвер, убить надумал, как бешеного пса. Да сбег он куда-то. Тем я и спасся.
Нас на такие места за нашей безграмотностью не звали, а шли бы из-за темноты и горькой нужды. А вот они-то с чего? Фамилии-то всё господские больше.
Радость большая несчастным людям жизнь устроять и покой дать. Только не вижу я покойного места. Земля — так и та двинулась.
Прежде был солдат тетеря,
Не такой он стал теперя,
Как раскрыли ему двери,
Стал солдатик хуже зверя.
Простой человек от рождения революционер. Нужду с жамкой пробует, всю тугу[93] на родителях видит. С малых лет на труде непосильном, и никто-то из гладких да кормленых ему не советчик, а кровосос. Вот и почнет брыкаться, коли не дурень.
Не боюсь я теперь. Что ни случилось — лучше будет. Нас, бывало, на вожжах в ров-то гонят, и то живы были. А теперь, на свободе-то, еще как заживем.
То-то и плохо, что на вожжах ходили. Из оглобель не вылезая пути-то знали. А теперь распряглись, как бы ноги не порастерять.
