Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)
Володя Лазарев тогда на здоровье не жаловался и легко откликнулся на просьбу.
Пришел, сграбастал Рубцова с кровати, закинул поперек широкого плеча и, придерживая рукой, вынес в коридор, дабы притулить его до пробуждения у себя.
И вдруг Рубцов очнулся и почти трезвым голосом сердито выкрикнул с плеча своего телоносителя:
– А ты чего это меня несешь?! А?!.
– Да ты, Коль, идти не можешь… – с добродушной невозмутимостью ответил Лазарев.
– А… Ну тогда неси… – успокоенно выдохнул Рубцов и тотчас отключился.
И после этого кто-то еще смеет упрекать поэта в подозрительности и недоверчивости. Да более доверчивых людей я не встречал в жизни!
И, если честно, не очень жажду новых встреч, ибо доверчивость Рубцова – одно, а доверчивость черт знает кого – совершенно другое. И вообще – я по горло сыт собственным простодушием. И никто лучше друзей не сможет ударить тебе в спину. Только истинные друзья могут плюнуть мимо урны, а попасть прямёхонько в твою душу.Нет, братцы, пить надо все-таки чуть-чуть меньше! И доверчивым и недоверчивым, и простодушным, и бездушным – и даже девам непорочным.
Один Господь – судия поэту. Господь ведает о нас все, но нам упорно кажется, что только мы владеем своим тайнознанием.
Нет, пить надо все-таки меньше…Глава десятая
Совсем недавно мне повстречался однокашник по Литинституту, хорошо знавший Рубцова. Кажется, я уже где-то о нем рассказывал. А если не рассказывал, то и слава Богу. Проведав, что я пишу о Рубцове, он обидчиво насупился, как будто я его на сто пятьдесят грамм обожмал, помрачнел, будто при жизни Рубцов обделил его на все двести, – и зло выдохнул:
– Что вы носитесь с этим Рубцовым?! Ну, конечно, поэт! Но не так уж, чтоб очень! И получше есть! Раздули до классика. Николай Михайлыч, Николай Михайлыч!.. Кто его так величал?!.. Да этот ваш Николай Михайлыч так мне напаскудил, до сих пор руки чешутся!..
Я затылком вижу, как ожило и посветлело свиное рыло общественного любопытства. О, как расцвело неутомимое рыло, какое оно розовое, точно сало свежепорезанное!
Что ж, рыло, предвкушай преумножение пустой злой радости, но не подавись ею раньше срока!
«…Пили, пили мы с вашим Николай Михайлычем дня три, а то и больше… И ведь гад какой! Оставишь на похмелку граммушку или пивка, а он ночью пошастает – и привет. И выкурит все, до последнего окурка. Раз как-то очухиваюсь, смотрю – сопит, а под столом целая бутылка с пивом. Я аж глаза лишний раз протер – и на радостях хвать из горла – и душа навыворот. А он, хам такой, набузырил туда – и нате вам. В сортир ему не с руки идти было. Ну, я его как трясану: что ж ты, хамло, творишь?! А если бы с тобой так?! Он, правда, отпираться не стал. Сразу повинился. А чего ему не виниться – ведь это он у меня в комнате прятался, а не я у него. Сколько раз его тогда из общаги гоняли, с милицией… Хотел морду расквасить, но пожалел. Он и так еле дрыгался с перепою, да и от нервности. Потом, уже перед смертью его, встретились. Здорово, Коль, говорю! Пойдем пивка врежем. А он этак высокомерно лысиной вздернулся, как бы оскорбился, и цедит: „Я с пьяницами не пью…“ Хам – и только! Неблагодарный хам! А вы – Николай Михалыч, Николай Михалыч! Самый что ни есть – Нахалыч! Зря с ним носитесь. Правильно кто-то его спародировал:
В горнице моей светло,
Выпил я твои духи.
Трезвый Михаил Светлов
Пишет за меня стихи.
Правда, Михаил Аркадьевич здесь ни при чем. Рубцов и без Светлова хорош был гусь, зря тот о нем хорошо отзывался!..»
Нет, братцы, пить надо безусловно меньше. И любителям пивка, и не любителям оного.
Оборвем на сём злопыхательские воспоминания, тем более, что Михаил Аркадьевич Светлов здесь действительно не при чем.
Но я вижу – как удовлетворенно расплылось свиное общественное рыло, прохрюкав:
«Наконец-то, приоткрылось истинное мелкое лицо раздутого литературного мифа по имени Николай Рубцов. Хрю-хрю-хрю!!!..»
Кажется, можно сокрушенно развести руками по поводу нелицеприятного эпизода из жизни поэта, а недоброжелателям возрадоваться по поводу найденной в стогу ржавой иголки. Но лучше всего иголку прятать в груде иголок. Но это я так, к слову, ибо не собираюсь сокрушаться и безвольно опускать руки.
Вышеизложенный эпизод имел двойное дно и был в большей степени порожден чрезмерным административным рвением институтского начальства, а не пьяной дурью.
У Рубцова были сложности с учебным процессом, но не по причине слабых способностей, а из-за мелких провинностей, которые иному студиозу были, как с гуся вода. Но к Рубцову липли, как банные листья к известному месту. Не зевали шустряки-бесы и творили свои шустрые дела. Но на то они и бесы, чтобы не зевать.
Рубцов был отчислен с очного отделения на заочное, – и все его попытки перейти обратно на дневное были безрезультатны. Стало быть, он автоматически лишался временной московской прописки и права проживания в общежитии за исключением экзаменационных сессий, на которые мощной гурьбой со всего света слеталась вся заочная пьянь Литинститута.
О, сколь лишней головной боли порождали эти сессии у многострадального ректората! Сколь постороннего и подчас совсем небезобидного люда оказывалось под крышей общежития в те периоды!
Как правило, по окончании сессии заочников организовывались карательные команды по выдворению зажившихся гостей и не гостей столицы, возглавляемые комендантом по кличке Циклоп. Сей Циклоп, кажется, его звали Николай Андреевич Полехин, по слухам, служил раньше в органах. Но какой комендант тех времен не служил в органах? Да и нынешних тоже… В России без службы в органах противопоказано быть комендантом даже института Благородных девиц, а не то что буйного общежития Литинститута имени Горького. И не так уж зловещ и страшен был наш Циклоп, как его порой малюют, не в полной мере соответствовал своей людоедской кликухе. Но к обязанностям своим относился добросовестно, – и ничего тут плохого нет, ежели человек радеет за чистоту, тишину и спокойствие доверенного ему объекта.
Во время карательных рейдов ему иногда приходилось привлекать милицию, ибо не так просто было выдворить иных обнаглевших окололитературных приживал. И, естественно, под горячую руку попадался Рубцов. Такой уж у него бытовой талант был, черт возьми, помимо гениальности. А тут еще во все горло распевается, аж этажи дрожат:Я в ту ночь позабыл все хорошие вести,
Все призывы и звоны из Кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил все тюремные песни,
Все запретные мысли, весь гонимый народ.
Ну, сколько предупреждали этого Рубцова – ну, не пой ты своих песен! Просто грех не среагировать бывшему работнику органов, – и хвать крамольного Рубцова! И за ушко, но не на солнышко и не на Лубянку, а просто-напросто вон из общежития.
Ну, так что же? Пускай осыпаются листья.
Пусть на город нагрянет затаившийся снег.
На тревожной земле, в этом городе мглистом,
Я по-прежнему добрый, неплохой человек.
– …Человек-то он, может, впрямь неплохой. Но пусть дома пьет и свои песни распевает! – был ответ коменданта заступникам. А на сетования, что Рубцов детдомовец и бездомник, был совсем уничтожающий ответ:
– …Вместо того, чтоб впустую на гитаре бренчать, нашел бы какую-нибудь дуру с московской пропиской – и оженился бы, а не бездомничал бы без дела. Вон сколько баб кругом незамужних, рубль ведро!..
Но не шли впрок разумные советы коменданта, не складывалась семейная жизнь поэта ни в столице, ни в провинции. Зато складывались отношения с ненормальными, окололитературными дамочками, так называемыми поэтессами, черт бы их драл.
Эх, дихлофосом бы их!!!
Но, увы, запасы поэтесс в России явно превосходят запасы ядохимикатов. Да и бесы с демонами не зевают, «скрашивают» одиночество поэтов поэтессами, и обращается одиночество смертью.
И вместо разумного бытоустройства Рубцов прятался и отсиживался в чужих комнатах, дабы продлить своё незаконное проживание под казенной крышей. Эпизод со злосчастным «пивом» – яркое тому свидетельство. По всей видимости, заслышав голоса «карателей» в коридоре, Рубцов вынужден был по закону подлости поступить не по-товарищески. А может быть, эти голоса ему померещились. И, может быть, кто-то, прежде чем продать Рубцова, предупредил его, что идет проверка этажа, – и тот благополучно отсиделся, но. Но выходит, что не совсем благополучно.
Я пытаюсь представить в данной унизительной ситуации Федора Ивановича Тютчева или Афанасия Афанасьевича Фета, в чей ряд по праву уже при жизни встал Николай Михайлович Рубцов, – и не могу, хоть убей! Бессильна моя фантазия!
Воистину трижды прав Достоевский, сказавший, что русская жизнь богаче любой фантазии.Нет, братцы родные, пить надо все-таки меньше! Всем поголовно и поротно! И пьющим! И как бы непьющим! А то и впрямь вместо бессмертных строк:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
