Николай Кузьмин - Возмездие
По инициативе Кагановича (он был уже на ножах с Ежовым) была создана комиссия ЦК. Возглавил её Маленков. Он побывал в Белоруссии, Армении, Ярославле, Туле, Казани, Саратове, Омске и Тамбове. Его глазам предстала удручающая картина соревнования за высокие показатели в борьбе с троцкизмом. Народ расстреливали по пустяковым обвинениям (а часто и без всякой вины). Итогом поездки Маленкова явился обстоятельный доклад «Об ошибках партийных организаций при исключении коммунистов из партии и формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключённых из ВКП(б) и мерах по устранению этих недостатков». Это была мощная мина под всесилие Ежова. Не удовлетворившись этим, Маленков составил «Записку» о перегибах в работе НКВД. Он запечатал документ в конверт и сделал надпись: «Лично т. Сталину». Вручив конверт Поскрёбышеву, он направился к себе. Через 40 минут раздался звонок сталинского помощника. Хозяин уже прочитал «Записку», был хмур и неразговорчив. На документе имелась его виза: «Членам Политбюро на голосование».
Это был фактический конец Ежова.
По предложению Кагановича в Москву, для «укрепления руководства НКВД», перевели Л. П. Берию. Он стал заместителем наркома. При этом Каганович специально обговорил, чтобы новичку был «обеспечен доступ ко всем без исключения материалам НКВД».
* * *При обысках в квартире Ежова и на даче нашли и конфисковали (записав подробно в протокол) 9 пар сапог, 13 гимнастёрок и 14 фуражек. Больше никаких богатств маленький нарком не нажил.
Сидел он в Сухановке, небольшой, особо секретной тюрьме для избранных, за чертой Москвы, в красивой местности, на территории Дома отдыха архитекторов.
Старинное имение князей Волконских соседствовало с монастырём. При советской власти монахов разогнали, а помещение приспособили под следственную тюрьму, небольшую, на 68 камер. В служебных документах Сухановка называлась объектом № 110. Пищу арестованным доставляли с кухни Дома архитектора, но каждую порцию делили на 12 человек. Узники голодали. Режим Сухановки считался самым суровым. Никаких прогулок и оправка раз в сутки, в 6 часов утра. Здесь существовали стоячие карцеры, тесные бетонные шкафы, в которых выжигал глаза нестерпимо яркий электрический свет. Среди надзирателей были преимущественно женщины-латышки, суровые, мясистые.
Ежова привезли в добротной командирской гимнастёрке с маршальскими звёздами в петлицах. Первым делом его заставили раздеться догола. Начался унизительный осмотр узника. Его принимали, словно вещь. Под конец латышка коротко обронила: «Рот» и долго светила электрическим фонариком в его раскрытый рот. Затем ему бросили груду грязного тряпья и велели одеваться. Он натянул громадные брюки без ремня и пуговиц, сунул ноги в сырые опорки. Когда его вели в камеру, он шаркал ногами, и придерживал штаны обеими руками.
Поместили его в камере № 44, и этот номер до конца жизни заменил ему фамилию. Камера оказалась крохотной, шесть квадратных метров. Койка опускалась только на ночь. Днём разрешалось сидеть лицом к дверям на металлическом табурете, вделанном в бетонный пол.
Возле камеры № 44 выставили круглосуточный пост наблюдения.
Арест Ежова упал на подготовленную почву. На его примере страна ещё раз убедилась в том, насколько хитры и коварно изобретательны враги.
— Неужели и он? Вот это да-а! Что же это делается, а?
Заключённый № 44 поступил под ферулу опытного следователя Бориса Родоса.
Этого работника Ежов знал, не раз ставил его в пример на общих собраниях.
Когда бывшего наркома привели на первый допрос, Родос, громадный еврей с волосатыми ручищами, вяло кивнул ему на стул и устремил на него долгий сонный взгляд. Он словно гипнотизировал этого ещё недавно всесильного человека, превратившегося вдруг в такое ничтожество.
Ежов не знал, что Родос имел поручение самого Берии сразу же «обломать гаду рога».
— Н-ну, вот что, русский сучонок… — проговорил Родос и грузно поднялся из-за стола. Он запустил пальцы в густые волосы арестованного, приподнял его и несколько раз сильно ударил по лицу. Затем бросил его на пол и принялся бить ногами, норовя попасть в пах.
Устав, он налил в стакан нарзану и вызвал конвой.
Ежова, скорчившегося комком, потерявшего сознание, поволокли в камеру.
Родос много не мудрил и по трафарету «лепил» обвинение в создании террористической организации (убийство Сталина, свержение советской власти) и в работе на несколько вражеских разведок: польской, германской, английской и японской. Подписи под протоколами добывались бесчеловечным битьём.
С первых же дней Ежов был раздавлен, но вовсе не жестоким обращением (он этого ждал), а коварством своих врагов: Родос предъявил ему «Досье», якобы обнаруженное в его служебном сейфе. Едва смысл провокации достиг сознания избитого наркома, он вскочил и в отчаянии закричал. Против столь кощунственного обвинения запротестовало всё его существо преданного до гроба человека. Да, собирал… но только не на Сталина… нет, нет, нет!
В этот день его снова утащили в камеру волоком.
Так вот почему любимый Сталин смотрел на него своим тигриным взглядом! И не оправдаться теперь, не докричаться. Кто его услышит?
Талантливые негодяи, что и толковать!
К удивлению Ежова, следователь разрешил дать ему в камеру лист бумаги и огрызок карандаша. Николай Иванович написал короткое письмо своему главному недругу:
«Лаврентий! Несмотря на всю суровость выводов, которых я заслужил и воспринимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину останусь до конца».
После этого он заявил Родосу, что больше ничего подписывать не станет, и потребовал встречи с членом Политбюро.
На следующий день в Сухановку приехал Берия в сопровождении своего нового заместителя Богдана Кобулова.
Лицо Ежова было в синяках и кровоподтёках. Выглядел он страшно. Оба высокопоставленных посетителя Сухановки не обратили на это никакого внимания. Старательный Родос основательно «обломал рога» бывшему наркому.
Берия начал встречу с того, что налил Ежову полный стакан водки.
Два кавказца, оба ещё молодые, но чрезмерно раздобревшие, с громадными животами, с лоснящимися, хорошо выбритыми щеками, снисходительно проследили, как было выпито.
Ежов утёр губы рукавом грязной куртки.
Берия бросил ему на колени яркий апельсин.
— Николай, — заговорил он, — не по-партийному ведёшь себя. По-троцкистски себя ведёшь! Товарищ Сталин тобой недоволен, дорогой.
Хмель быстро затуманил голову.
— Ты зачем приехал? — дерзко спросил Ежов. Усмехнувшись, Берия снял очки, и Николай Иванович впервые близко, очень близко разглядел глаза своего врага, как бы обнажённые и оттого особенно страшные: глаза убийцы, палача, наслаждающегося унижениями своей жертвы.
Ежова осенило внезапное открытие: Берия вовсе не был близорук. Он носил стеклышки на лице, чтобы камуфлировать свой неприятнейший змеиный взгляд.
Снова насадив пенсне на нос, Берия поднялся и распахнул окно. От избитого, давно немытого Ежова исходил неприятный запах. В следственный кабинет влетели звуки танцевальной музыки, стук волейбольного мяча, хоровое беспечное пение. Это веселились отдыхающие Дома архитектора.
Окно пришлось закрыть. Берия стал говорить о необходимости осознания Ежовым того, что с ним произошло. От него ждут искреннего признания своей большой вины. Как это… кто ждёт? Все ждут. Партия, народ, страна… Товарищ Сталин ждёт!
В качестве награды Берия пообещал приговор «не по максимуму» и заботу о дочери Наташе.
Напоминание о ребёнке заставило Ежова сморщиться, словно от невыносимой боли.
Возбуждённый алкоголем мозг работал бешено. Он вдруг подумал, что эти самоуверенные наглецы являлись представителями такого зла, какого его народ ещё не ведал, не испытывал.
Он понимал, что на спасение нет никаких надежд. Эти раскормленные твари не выпустят его из своих когтей. Николай Иванович собрал оставшиеся силы и воспрянул душевно.
Обоим своим жирным допросчикам маленький нарком высокомерно заявил:
— Настоящий чекист умирает или от рук врага, или от рук НКВД. Естественная смерть для нашего брата исключена!
В ответ Берия и Кобулов, колыхая животами, расхохотались. Слишком смешным показался им этот встопорщившийся карлик.
(Им обоим в то время было невдомек, что в словах обречённого Ежова пророчески прозвучал приговор их собственной судьбе.)
От Берии, однако, не укрылась перемена в настроении изуродованного узника. Он вкрадчиво спросил: что передать товарищу Сталину? Опустив голову, Ежов уставился на свои безобразные опорки. Задача была одна: дожить до суда (если таковой, конечно, состоится). Вполне возможной могла быть смерть «от сердечной недостаточности». Сколько их было! Нет, надо дожить. И там не только отречься от позорнейших признаний, но и заявить под протокол, изложив все свои последние соображения, открытия.
