Виталий Шенталинский - Рабы свободы: Документальные повести
Чтобы реабилитировать невиновного, понадобилось подшить к делу отзывы трех человек — Екатерины Павловны Пешковой, Ильи Эренбурга и Валентина Катаева. «В „Конармии“ Бабель все-таки не поднял подвиг русского народа на ту высоту, которой он достоин…» — добавил ложку дегтя Катаев.
18 декабря 1954 года Военная коллегия Верховного Суда вынесла определение:
…Бабель в суде виновным себя не признал и заявил, что на предварительном следствии он себя и других лиц оговорил по принуждению… Фигурирующий в показаниях Бабеля ряд лиц, якобы причастных к его преступной деятельности, в том числе Эренбург, Катаев, Леонов, Иванов, Сейфуллина и другие, не арестовывались и вообще не привлекались к ответственности, а дело в отношении секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева прекращено за отсутствием состава преступления… Просмотром архивно-следственных дел Урицкого и Гладуна, показания которых были приобщены к делу Бабеля в качестве документальной вины Бабеля, установлено, что они впоследствии от своих показаний отказались как от вымышленных (Гладун заявил на суде: «Показания даны при физическом принуждении со стороны следователя». — В.Ш.).
Прокуратура также установила, что принимавшие участие в расследовании дела Бабеля бывшие работники НКВД Родос и Шварцман арестованы как фальсификаторы следственных дел.
Военная коллегия Верхсуда СССР, проверив материалы дела и согласившись с заключением прокурора, определила: «приговор в отношении Бабеля И. Э. отменить по вновь открывшимся обстоятельствам и дело о нем прекратить».
Но и теперь еще за делом Бабеля тянется ложь. На обороте последнего листа заключения прокурора о реабилитации дана недвусмысленная справка: «Приговор в отношении Бабеля приведен в исполнение 27 января 1940 г.»
А полтора месяца спустя после заключения прокурора Военная коллегия сообщает в Главную военную прокуратуру, КГБ и МВД:
«Пирожковой объявить о реабилитации Бабеля и о том, что он, отбывая наказание в местах заключения, умер…» — и дальше в пустое закавыченное пространство чья-то недрогнувшая рука вписывает чернилами: «17 марта 1941 года».
Через месяц опять: «Сообщаем, что Бабель, отбывая наказание, умер 17 марта 1941 г.», — дата уже напечатана на машинке.
И так идет во все энциклопедии и справочники, до сегодняшнего дня протянулось это уже бессмысленное вранье!
Так что же стало с теми рукописями — двадцатью четырьмя папками — на несколько томов? В день ареста они были упакованы в семь свертков, опечатаны сургучной печатью, и некий Кутырев, младший лейтенант 5-го отделения 2-го отдела ГУГБ НКВД, по чьей-то команде изъял их из материалов дела. С этого момента след их теряется.
Поиски предпринимались не раз. Безуспешно. И сейчас в архиве ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ была проведена тщательная проверка с целью обнаружить если не сами рукописи, то хотя бы какие-нибудь сведения о них. Ведь, как известно, и отрицательный результат — результат.
Установлено: в хранилищах архива рукописей Бабеля нет. Каких-либо сведений о пересылке их в другие инстанции в материалах переписки НКВД с партийными и другими организациями тоже не найдено. Попытались мы разыскать Кутырева, который мог пролить свет на судьбу рукописей. Умер…
Но нет и документов об уничтожении рукописей! Остается только гадать.
Надежды, что рукописи уцелели, почти не осталось. Почти… потому что мы и сегодня не можем сказать, что секретные архивы Лубянки до конца обследованы, открыты. Потому что есть еще громадные Партийный и Президентский архивы со своими тайниками.
Приходится надеяться разве что на чудо. И если его не произойдет, нам останется только горестно знать, чего мы лишились, что писатель Бабель во всей его творческой мощи нам неизвестен, что он у нас украден.
Клочок неба над Лубянкой проткнула закопченная труба, столб дыма, десятилетиями посыпавший Москву пеплом сожженных рукописей. Сколько улетело в эту трубу книг, которых уже никто никогда не прочтет!
Мастер глазами ГПУ
ЗА КУЛИСАМИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Выявить физиономию
Визит серой фигуры
От хамов нет спасения
Пишу по чистой совести
За эту пьесу следовало бы расстрелять
«Бег» с препятствиями
Мыслим ли я в СССР?
Оглушительный звонок
По намыленному столбу
Голос друга
Выявить физиономию
Секретный отдел ОГПУ выловил заметку, появившуюся в ноябрьском номере берлинского журнала «Новая русская книга» за 1922 год. Некто Булгаков Михаил Афанасьевич сообщал, что он затевает составление «полного библиографического словаря современных русских писателей с их литературными силуэтами», и потому просил «всех русских писателей во всех городах России и за границей» присылать ему «автобиографический материал». Автор заметки призывал все газеты и журналы перепечатать его обращение.
Замысел, что и говорить, амбициозный! А главное — самодеятельный, неподконтрольный. Кто этот новоявленный Брокгауз и Эфрон?
За личиной биографа угадывался литератор: «Желателен материал с живыми штрихами», а следующая фраза: «особенная просьба к начинающим, о которых почти или совсем нет материала», — этот акцент на молодых словно намекал, что и сам автор — новичок в литературе.
Впрочем, удостовериться во всем этом не составляло большого труда — тут же был указан адрес: Москва, Большая Садовая, 10, квартира 50.
Кончилась Гражданская война. Грозы военного коммунизма остались позади, советская власть переходила к строительству невиданной, первой в истории, социалистической республики. Начали с отступного маневра — нэпа, новой экономической политики, временного возврата к частному рынку. Однако гибкость в экономике вовсе не означала идейной шаткости. Одолев внешнего врага, хозяева жизни — большевики — обратились к внутреннему. Настал черед интеллигенции, предстояло проверить ее на благонадежность, селекционировать: покорных — подчинить; от непокорных — избавиться: кого выбросить за кордон, кого, наоборот, изолировать и упрятать поглубже; а самых непокорных — к стенке, на революционном жаргоне — пустить в расход.
Затея со словарем русских писателей показалась небезобидной. Она явно шла вразрез с установкой властей. В самом деле, вместо размежевания, разделения литературы по единственно верному, классовому, признаку — на красных и белых, наших и не наших — предлагалось смотреть на нее как на единое целое независимо от государственных границ и политических взглядов.
В этом Лубянка усмотрела крамолу. На Булгакова было заведено досье. Коротенькая заметка в эмигрантском журнале дала толчок для многолетнего надзора за автором, слежки, которая, подобно хватке удава, то сжимает, то дает перевести дыхание, но уже не отпустит до самой смерти.
Что могло узнать тогда ОГПУ о нем, этом самом никому не ведомом Булгакове? Прописался в Москве год назад, тридцати одного года от роду, женат, живет очень бедно, в коммунальной квартире, служит секретарем в литературном отделе Главполитпросвета, перебивается мелкими гонорарами, печатая фельетоны в газетах и журналах. Один из тех литературных поденщиков, которых в столице — пруд пруди. На время Булгакова оставили в покое.
Дело получило продолжение через год. К заметке из «Новой русской книги» прибавилась копия перлюстрированного ОГПУ письма из Берлина писателя Романа Гуля в Москву, другому писателю — Юрию Слезкину. Гуль, который по заказу зарубежного издательства составлял литературный раздел энциклопедического словаря, вспомнив, что Булгаков затевал подобную работу, просит его — через Слезкина — прислать собранные материалы, с уверениями об их непременном возврате. «Дело-то, в конце концов, общее, интересное и всем нужное» (письмо датировано 21 марта 1924 года).
Неизвестно, дошла ли просьба Гуля по назначению и что стало с материалами, которые собирал Булгаков, но из биографии его мы знаем, что к этому времени свою затею со словарем он оставил и больше не возобновлял, видимо поняв ее безнадежность.
Зато на полях письма Гуля проступает для нас другая информация. В ОГПУ приписали: «К делу Булгакова „Биографический словарь“. Гендин…»
Это имя в досье будет попадаться часто. Ибо именно ему, уполномоченному Седьмого отделения Секретного отдела Семену Гендину[50], поручено вести надзор за Булгаковым. И он берется за дело со все возрастающим рвением.
Уже в мае перехвачено и скопировано письмо к Булгакову сотрудника «Красного журнала для всех» Николая Каткова с предложением адресату напечатать главы из его романа «Белая гвардия». Таким образом, выясняется, что М. А. Булгаков — не столько библиограф и не только журналист, но уже и беллетрист, писатель! В литературном полку прибыло!
