Виталий Шенталинский - Рабы свободы: Документальные повести
Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей — А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции «СССР на стройке» Р. Островской…
(Бабель не знает, что зовет мертвого, — Александр Константинович Воронский был расстрелян в 1937-м. — В.Ш.)
Прошу также мне дать ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала.
Заявление И. Э. Бабеля председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР. 25 января 1940 года
На следующий день, 26 января, был суд. Заседали, видимо, в кабинете Берии, тут же, в Бутырках. Таков был негласный порядок: Берия имел кабинеты во всех тюрьмах города, работал обычно по ночам, а днем уступал место судьям.
Испытанная тройка Военной коллегии — многоопытный председатель, маленький, лысый, с нашлепкой усиков на квадратном невозмутимом лице армвоенюрист Василий Ульрих и члены, статисты — Кандыбин и Дмитриев[47].
Конвейер — на каждое дело не больше двадцати минут.
Ввели Бабеля, «удостоверились в личности подсудимого»…
— Получили ли вы обвинительное заключение? — спрашивает Ульрих.
— Да, получил, ознакомился. Обвинение мне понятно.
Ульрих объявляет состав суда.
— Отводы по составу суда есть?
— Нет… Но я прошу мне дать познакомиться с делом, прошу пригласить защитника и вызвать свидетелей — тех, кого указывал в своем заявлении…
Судьи, перекинувшись репликами, решают: ходатайство отклонить как необоснованное. Пресекли попытку подсудимого подать свой голос на волю.
— Признаете ли вы себя виновным?
Вот теперь Бабель наконец скажет им всю правду. Другой возможности не будет.
— Нет, виновным я себя не признаю. Все мои показания, данные на следствии, — ложь. Я встречался когда-то с троцкистами — встречался, и только…
Судьи листают дело, приводят высказывания Бабеля по поводу политических репрессий.
— Эти показания я отрицаю, — говорит Бабель.
— Вы не имели преступной связи с Воронским?
— Воронский был сослан в 1930 году, а я с ним с 1928 года не встречался.
— А Якир[48]?
— С Якиром я виделся всего один раз и говорил пятнадцать минут, когда хотел писать о его дивизии.
— А ваши заграничные связи, их вы тоже отрицаете?
— Я был в Сорренто у Горького. Был в Брюсселе у матери, она живет там у сестры, которая уехала в 1926 году…
Судьи снова цитируют показания из дела — о встречах с Сувариным.
— Я встречался с Сувариным, но о враждебности его к Советскому Союзу ничего не знал.
— И о Мальро ничего не знали?
— С Мальро я был дружен, но он не вербовал меня в разведку, мы говорили о литературе, о нашей стране…
— Но вы же сами показали о своих шпионских связях с Мальро?
— Это неправда. С Мальро я познакомился через коммуниста Вайян-Кутюрье, Мальро — друг Советского Союза, он мне очень помогал с переводами на французский. Что я мог сказать ему об авиации? Только то, что знал из газеты «Правда», и больше он ни о чем не спрашивал. Я категорически отрицаю свою связь с французской разведкой. И с австрийской тоже. С Бруно Штайнером мы просто жили по соседству в гостинице, а потом в одной квартире…
Судьи переходят к другому пункту обвинения — к терроризму.
— У вас были связи с Ежовым?
— С Ежовым никаких террористических разговоров у меня никогда не было.
— Вы показали на следствии о том, что на Кавказе готовилось покушение на товарища Сталина.
— Я слышал такой разговор в Союзе писателей…
— Ну, а подготовка убийства Сталина и Ворошилова шайкой Косарева и Ежовой?
— Это тоже выдумка. С Ежовой я встречался, она была редактором журнала «СССР на стройке», а я там работал.
Судьи снова цитируют показания, и Бабель их опять отвергает:
— На квартире Ежова я бывал, встречался с друзьями его дома, но никаких антисоветских разговоров там не было.
— Хотите чем-нибудь дополнить судебное следствие? — спросил Ульрих.
— Нет, дополнить следствие мне нечем.
На этом рассмотрение дела и закончилось. Подсудимому дали последнее слово.
Бабель сказал:
— В 1916 году, когда я написал свое первое сочинение, я пришел к Горькому. Потом был участником гражданской войны. В 21-м снова начал писать. В последнее время усиленно работал над одной вещью, которую закончил в черновике к концу 38-го. Я ни в чем не виновен, шпионом не был, никогда никаких действий против Советского Союза не совершал. В своих показаниях возвел на себя поклеп. Прошу об одном — дать мне возможность закончить мою последнюю работу…
Суд удалился на совещание и тут же вернулся. Ульрих огласил заранее предрешенный приговор:
«Именем Союза Советских Социалистических Республик… Военная коллегия… рассмотрела дело… Установлено… вошел в состав антисоветской троцкистской группы… являлся агентом французской и австрийской разведок… будучи связанным с женой врага народа Ежова… был вовлечен в заговорщицкую террористическую организацию… Признавая Бабеля виновным… приговорила… подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу… Приговор окончательный… в исполнение приводится немедленно…»
Теперь мы знаем и точную дату, и даже час гибели: 27 января 1940-го, 1 час 30 минут. В тот же день он был кремирован.
В расстрельном списке, подписанном Берией и завизированном Сталиным, Бабель значится под номером двенадцать, среди других трехсот сорока шести смертников. Известно теперь даже имя палача, который командовал расстрелом писателя — капитан ГБ, начальник комендантского отделения Блохин[49].
Реабилитация
— Сведений о месте захоронения нет, — сказали мне на Лубянке, когда я знакомился с делом Бабеля.
Захоронения своих жертв сталинские палачи тщательно скрывали. Прошли десятки лет, места массовых расстрелов, братские могилы заросли деревьями, были застроены домами и фабриками, залиты асфальтом и бетоном. Но и эта тайна стала со временем приоткрываться…
Начало 1940 года, когда погиб Бабель, было урожайным по части расстрелов. 27 января убит Бабель, 2 февраля — Мейерхольд и Кольцов, 6 февраля — Ежов. И как выяснилось все же, тела расстрелянных увозили по ночам из тюрем в крематорий, расположенный на территории бывшего Донского монастыря, в центре Москвы. Есть свидетельства, что прах сваливали в общую яму, там же, рядом с крематорием, на кладбище. В этой братской могиле перемешались останки и жертв, и палачей, там, судя по всему, упокоился прах и Бабеля, и Ежова. Когда могила заполнилась, ее сровняли с землей. И много лет сверху стояла плита:
ОБЩАЯ МОГИЛА № 1
ЗАХОРОНЕНИЕ НЕВОСТРЕБОВАННЫХ ПРАХОВ
с 1930 г. — 1942 г. включ.
Стоит она и до сих пор, хотя на оборотной стороне появилась еще одна надпись: «Здесь захоронены останки невинно замученных, расстрелянных жертв политических репрессий. Вечная им память!»
Была осень, когда я пришел на это место, с деревьев сыпались листья. Несколько старушек стояли у плиты, говорили вполголоса.
Отойдя шагов двадцать в сторону от могилы, я вздрогнул: на одной из плит мелькнула надпись — «Хаютина Евгения Соломоновна. 1904–1938». Это была ее могила! И после смерти они все трое — Бабель, Ежов и эта женщина — оказались рядом.
Кабинет арестованного Бабеля в московской квартире, где жила его семья, стоял опечатанным. Через два года после ареста в него въехал новый хозяин — туда подселили следователя НКВД с женой. А оказавшаяся в таком соседстве вдова писателя все еще ждала, надеялась, посылала запросы. Ей отвечали: «Жив, здоров, содержится в лагерях». Так было в 1944-м, 45-м, 46-м. В 47-м — радостная весть, официально сообщили: «Будет освобожден в 1948 году…» Антонина Николаевна воспряла духом, даже отремонтировала квартиру к возвращению мужа. В 48-м он не пришел, но оставалась надежда: «Жив, здоров, содержится в лагерях». Передавали слухи, рассказывали, что кто-то видел Бабеля на Колыме, в Красноярском крае… И она ждала.
Прошло четырнадцать лет после убиения Бабеля. Умер Сталин. Наступила «оттепель», или, как шутили острословы, «Ранний Реабилитанс». Родственники репрессированных начали разыскивать своих пропавших близких. Подала заявление и Антонина Николаевна Пирожкова.
Прокурор, которому было поручено это дело, спросил ее о судьбе книг, написанных Бабелем.
— После ареста его книги не издавались, а то, что было в библиотеках, — изъято…
Чтобы реабилитировать невиновного, понадобилось подшить к делу отзывы трех человек — Екатерины Павловны Пешковой, Ильи Эренбурга и Валентина Катаева. «В „Конармии“ Бабель все-таки не поднял подвиг русского народа на ту высоту, которой он достоин…» — добавил ложку дегтя Катаев.
