Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Откуда же она взялась?
На Севере, когда в военную пору «вдруг стала до боли близкой» древность, Русь представилась — такая «рассякая-нобузданная», что поверилось: «поплывем Лукоморьями пьяными да гульнем островами Буянами».
Трезвость наступила в зрелости, на переломе от космодромных 60-х к застойным 70-м: засветилась «Русь радарная», и послышался «в кости моей хруст». Тогда во спасение от глобальности (надо же, как слово-то угадал: Русь ты моя глобальная, знаю твою беду» — это за три десятилетия до триумфов мировой «восьмерки») — вот от такой беды и захотелось в скит, в глушь, в тишь.
Однако околеть под забором оказалось можно и в тиши-глуши. К 80-м годам проблемы стягиваются в узел: не супостаты нас сгубили — отцы передрались. Краткий очерк истории России умещен в несколько строк 1981 года:
Прогнали иродов-царей,
Разбили царских людоедов,
А после — к стенке, поскорей
Тянули собственных полпредов.
А после — хлопцы-косари
С таким усердьем размахнулись,
Что все кровавые цари
В своих гробах перевернулись.
Добавить хочется лишь строчку из стихотворения 1982 года:
И нет пока истории другой…
«Пока»…
На герценовский вопрос: кто виноват? — имеется, как видим, почти рефлекторный ответ: «кровавые цари». Самого грозного из них, неосторожно показавшегося на современном шоссе (или это показалось поэту) он мысленно давит, размазывает под колесами.
Можно взглянуть на это дело и пошире: «Начальнички! Начальнички! Районные кусты! Да тропочки конторские. Да с нумером листы». Может, дело и не в том, сколько крови пролил тот или иной начальничек, а в самом факте, что — начальник? Самый последний генсек крови не пролил, а его Тряпкин награждает такими гадливыми эпитетами, что я их не повторяю из элементарной корректности. Выходит, так: одного в расход за то, что был слишком крут да прям, другого — за то, что был слишком мягок да увертлив? А посредине что? Истина?
Посредине, как мы уже убедились, не истина, а проблема. И имя ей — товарищ Сталин.
Так что же нам делать с собой и страной? Как превратить «великую заплачку в золотой и гордый Песнеслов»? Как вернуть к жизни «край запустыренный мой»? «Кто ж мы такие? Заблудшие ль грешники? Или безродные псы?»
От таких вопросов можно и жизни не взвидеть.
Проклинаю себя, что не смог умереть,
Что не смог умереть за Отчизну свою.
Был я молод, здоров, а решил постареть
За игрой этих струн — и не сгинул в бою…
Сверстникам-смертникам впору позавидовать?
Внуку — не позавидуешь:
Что же делать мне, внук, если ты не живешь,
Если ты не живешь, а смердишь на корню?
За постыдную жвачку ты честь отдаешь,
А страну отдаешь на раздел воронью.
Что же делать мне внук?
На этот чернышевски-ленинский вопрос — два ответа.
Первый — государственный. Восстанавливать Державу! В какой форме — в советской? Да! — отвечает сын столяра, бежавший когда-то от злой раскулачки. Русь казалась красной, а на самом деле она голубая. «Голубая Советская Русь».
Этот мотив становится чуть ли не сквозным в стихах 90-х годов, то есть после развала СССР. (В ту пору, когда СССР существовал, Тряпкину и в голову не приходило выдавать ему славословия. И это к его чести).
Ответ второй — православный. Покаяться.
Но как каяться, если сызмала не верил, если «безбожник… да с таким еще стажем и опытом»? Кому каяться, если нынешнее командное шествие под сень храмов со свечками в руках вместо партбилетов — он воспринимает как «взятку Богу»…
Да когда ж покаяние было логичным?
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны, —
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!
Это он-то кромсал? Это он срывал? Да он глаза прятал, не знал, куда от ужаса деться, когда отец топором орудовал!
Но разве это о себе?
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси мое счастье земное.
Подними мой Советский Союз
До креста Своего аналоя…
Это сильный поворот — вот так соединить черное с белым, красное с голубым. Воззвать ко Господу, не стирая «огневой слезы», во сраме гноя и сивухи. Увидеть новую Русь «под созвездием Третьего Рима». Это ли не ответ на вопрос: что делать?
Это ответ. Причем, ожидаемый. Ответ, претендующий на закрытие вопроса. Ответ железный.
Но когда душа пытается соединить режущие края, она должна истечь слезами и кровью. Тут нужна великая поэзия. Великая поэзия должна мучиться над вопросами, на которые нет ответов.
Поэт Николай Тряпкин не дожил сорока пяти недель до Третьего тысячелетия христианской эры. Он успел выкрикнуть во тьму:
Гляжу на крест… Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!..
О Русь моя! Не ты ли там — распятая?
О Русь моя!..
Она молчит, воззревши к небу звездному
В страде своей.
И только сын глотает кровь железную
С ее гвоздей.
ПОСТСКРИПТУМ.
«Дикий» еврей нашелся. В Америке. Русский поэт Александр Межиров, один из ярчайших лириков военного поколения, укрывшийся на старости лет за океаном, — ответил от имени евреев:
«Вот и вышло, что некстати мне попался тот журнал, исторгающий проклятье: кто-то что-то проклинал, — и какая-то обида. Застарелая. Твоя. И взамен псалма Давида — бормотуха бытия».
За что обида? — Тоже объяснил:
«И в подвале на Урале государь со всей семьей, получилось, мной расстрелян, получилось — только мной».
Поэма «Поземка» была адресована «Коле Тряпкину, истинному поэту».
«Коля» ответил:
«Грохочут литавры, гремит барабан. У Троицкой Лавры — жидовский шалман…»
Так распалось поколение Мальчиков Державы.
Интересно, что ни в итоговый посмертный однотомник Тряпкина «Горящий водолей», ни в прощальную книгу Межирова «Поземка» эти залпы 90-х годов не вошли: стыда ради составители их убрали. А опубликовал — в книге «Последние поэты Империи» — критик Владимир Бондаренко.
АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ:
«Я ЛЕЖУ В ПРИСТРЕЛЯННОМ КЮВЕТЕ…»
Этими хрестоматийными строчками позиция удостоверена изначально и на всю жизнь. Кювет. Пристрелянный врагами. Прочие подробности биографии артистично недостоверны. Начиная со времени и места рождения.
В справочниках время и место обозначены кратко и точно: 1923 год, 6 сентября, Москва. Однако в стихах время сдвинуто. Чуть-чуть, но сдвинуто: на середину сентября. Место же обозначено так: «Я родился за рекою по прозванию Десна, и холодною рукою обняла меня она».
Но согласно автобиографии место рождения — дом в Лебяжьем, в двух шагах от Кремля, река — по прозванию Москва, на другом её берегу — строящийся дом, будущий знаменитый Дом на набережной…
Где ж ты всё-таки родился?
«Я на детство гляну строго и увижу наяву каменистую дорогу из Чернигова в Москву».
Откуда Чернигов? Это «наяву» или сон? Если сон, то ради чего увиден? Ради сполохов, отполыхавших вокруг колыбели? «И на насыпях патроны, заржавевшие в песках, и лихие эскадроны, и знамена на древках». Мотив, вообще характерный для всего этого поколения, «опоздавшего» к Гражданской. И всё таки речь о фактах: кто родился в Москве, кто в Чернигове?
К середине стихотворения соображаешь, что слово «Товарищ» неспроста стоит в заглавии, а к концу автор в скобках раскрывает секрет: «О себе писать не смею, не про то и речь веду. Просто-напросто имею я товарища в виду».
Главное признание: «о себе писать не смею». Главный секрет: сам факт двоения контуров. Это ведь на всю поэтическую жизнь: то ли я, то ли он… Alterego. Я — «лежу в пристрелянном кювете», а он в это время живет моей жизнью: «с мороза входит в тёплый дом… подымается в квартиру… зажигает свет…» Его жизнь — «мой далёкий отсвет». Он — «мой двойник».
Это двоение — сквозная черта поэтического мира, вплоть до того, что «над блиндажами Сталинграда, оглушая взорванный квартал, пролетел двойник того снаряда, что над Петроградом грохотал».
Если подлинная душевная биография поэта фиксируется не в анкетах, а в стихах, то это двоение и надо принять как непреложную ценность. Душа прячется за ложными силуэтами. Такое ощущение, что она всё время под обстрелом. Она должна маскироваться. Демонстрировать ложные позиции. Передислоцироваться.
Тут можно предположить психологическое объяснение.
«Мальчик жил на окраине города Колпино, фантазер и мечтатель. Его называли лгунишкой». Это — очередной двойник. Настоящий лирический герой — тоже мальчик — жил в самом центре Москвы, со школьной скамьи пошел воевать и теперь лежит под Колпином в пристрелянном кювете. Но право говорить он даёт не столько себе, сколько тому фантазирующему мальчику. Хитрецу. Притворе. Лгунишке.
