Евгений Богат - Семейная реликвия
В конце дискуссии «Успех в жизни — подлинный и мнимый» было опубликовано письмо читателя И. Королева из города Норильска: «Знаете ли вы, уважаемые товарищи из редакции, к чему приводит чтение ваших дискуссионных материалов? Во-первых, я крепко поспорил с одним моим давнишним другом на тему, что есть истинный успех. И, во-вторых, ощутил потом чувство тревоги: а правильно ли я живу? Что сделал полезного для людей?.. И это при всем при том, что годы у меня уже не юные… Очень нужны такие полемические встряски. Они помогают проверить, не начинают ли смещаться твои жизненные ориентиры в сторону бездуховного потребительства, по-прежнему ли крепки твои убеждения и чисты твои помыслы».
Лично для меня самое отрадное заключается именно в подобном эффекте дискуссии: обратить интерес личности К вечным вопросам. И обратить эти вечные вопросы к собственной жизни, к себе самому.
1982 г.Двое
Пять судебных разбирательств позволяют воссоздать все моменты события по минутам.
3 мая 1980 года во втором часу дня Марина Березуева в отличном настроении, полная сил и надежд, радуясь жизни и весне, вошла в магазин № 47, имея при себе в небольшой сумочке, которая почему-то во всех юридических документах называлась потом «дамской», кусок сыра, кусок колбасы, пачку маргарина, рыбные консервы «Частик в томате». Все это куплено было, как установили юристы потом, по соседству.
В тот день не было «корзинщицы», то есть женщины, у которой покупатели оставляют сумки, портфели, пакеты, и Марина вошла в «торговый зал» с металлической инвентарной корзинкой (как полагается в магазинах самообслуживания) и с дамской сумочкой на «молнии», в которой находились ранее купленные товары.
Магазин этот двухэтажный, на первом Марине нужна была картошка, потом она пошла к лестнице, ведущей на второй, — за хлебом. По дороге ей что-то понадобилось в дамской сумочке, и она вынула из нее на минуту целлофановые пакеты с сыром и колбасой. Это заметила администратор Горбунова и начала наблюдать терпеливо, как охотник в засаде.
Когда Марина Березуева расплатилась у касс за картофель и хлеб, выросла Горбунова и потребовала, чтобы девушка открыла дамскую сумку, показала, что в ней.
Марина показала.
— Воруешь, — тускло констатировала Горбунова.
Марина возмутилась:
— Это куплено не у вас!
— Воруешь, — уже с легкой укоризной повторила Горбунова.
— Это куплено не у вас, разберитесь, пожалуйста!
— Воруешь, — настаивала Горбунова, — а сознаваться не хочешь. Оформим акт у директора.
— Если вы не верите мне, — растерялась девушка, — я заплачу.
С детства Марина Березуева записывала в особую тетрадь понравившиеся ей строки и мысли. По этой тетради и можно воссоздать ее духовный мир. Несущественно, что это не собственные ее мысли и образы, что она их заимствовала у любимых писателей, иногда названных, а иногда и не названных ею, сам выбор помогает сегодня, когда ее самой уже нет, лучше понять, чем эта жизнь была и чем эта жизнь могла стать в будущем.
«Достоинство… достоинство, — записывает она. — Повторяйте, вслушивайтесь… и вы уловите оттенок некоей торжественной старомодности. И вот уже начинает казаться, что не за горами время, когда в толковых словарях будут ставить в скобках „устар.“. Достоинство и устар. — неужто воссоединятся когда-нибудь эти понятия?..»
А вот из Радищева: «Были люди, которых удовольствие помрачалось блаженством моего жития».
Тетрадь эту полудетскую она взяла с собой, когда окончила с золотой медалью десятилетку у себя в Кургане и — о чем, кажется, всю семнадцатилетнюю жизнь мечтала, — поступила на физфак Ленинградского университета. По воспоминаниям девушек, которые жили с ней в одной комнате, была она «чересчур домашней и поэтому немного замкнутой и настороженной».
Теперь Горбунова не сомневалась, что перед ней воровка.
— Ишь ты… — усмехнулась. — Заплатишь, если украла.
И тут подбежала Шманева, заведующая гастрономическим отделом, двадцатипятилетняя, худощавая, нервная; все эти минуты она из укромного места нетерпеливо наблюдала инцидент у касс и решила, что настала пора действовать ей. Она подбежала и… дальше показания очевидцев не совпадают. Кто-то из тех, кто был поблизости, видел будто бы, как она два раза ударила Марину ладонью по лицу, а кто-то этого не видел и уверяют, что не била, а ухватила за руку, потащила к директору Анатолию Павловичу Андрееву. Сомнения, как известно, разрешаются в пользу обвиняемого, и суд решил: не била.
Не била Марину. Но на суде было доказано, что она иногда покупателей била.
«Охота за людьми», как скрупулезно установлено, была особенностью этого «маленького государства». Покупатели, которые становились жертвами, чаще женщины, выставлялись на видном месте для демонстрации, будто бы у позорного столба. Их унижали, доводили до истерик, потом заставляли уплатить за украденное или будто украденное десятикратную стоимость товаров.
…Шманева потащила Марину к директору Андрееву.
— Вот, Анатолий Павлович, — доложила, войдя в кабинет, — воровку поймали.
Теперь ни жива ни мертва Марина стояла перед самим директором. Для нее, едва восемнадцатилетней, это был большой человек, большущий. Неважно, директор чего. Директор. В названии этой должности ей, должно быть, слышалось: ректор. Ректор университета, в котором она ощущала себя как верующий в храме. Бог.
Андреев лишь начал обживать этот небольшой, невзрачный кабинет, раньше он занимал кабинет большой — директора райторга; не удержался в нем, потому что распорядился доставить себе — в этот самый большой кабинет — шесть кожаных импортных пальто на меховой подкладке стоимостью более четырех тысяч рублей, которые тут же и распродал в кабинете нужным людям и родственникам, оставив полученные деньги как ни в чем не бывало в кармане. И лишь через месяц, когда эта история стала широко известной, он нашел силы расстаться с четырьмя тысячами. Но было уже поздно, и Андреев был вынужден расстаться и с большим кабинетом.
Шманева между тем действовала быстро. Отобрав у Марины ее сумочки, вытряхнула перед Андреевым их содержимое: из дамской, той, что побольше, — «беззаконные» товары на сумму, как синхронно подсчитала, два рубля тридцать три копейки, а из маленькой — документы.
Юристы, осуществив потом каторжную работу, доказали: нескольких секунд достаточно было для серьезных сомнений в том, что товары похищены, и двух-трех минут, чтобы точно удостовериться: куплены они в соседнем универсаме. Но для этого надо было на них хотя бы посмотреть.
Андреев поднял голову от документов, посмотрел на Марину:
— Часто воруешь?
Она онемела.
— Не кормят в общежитии? Голодная? Пожаловалась бы нам, накормили бы. — Шманевой — Пиши акт! — Марине — В университет сообщим, что ты воровка.
— Только не это! — закричала Марина. — Только не это…
Андреев понял, что ударил по самому чувствительному месту, повторил удар:
— Напишу в университет лично. На этой бумаге, — он показал Марине лист с оттиснутым наверху наименованием его должности. И лист этот белый подействовал на нее неотразимо.
— Только не это, — заклинала она. — Будьте человеком.
— Нет, это, это, — решил Андреев, — напишу, и тебя вышвырнут.
— Я не украла, разберитесь, пожа…
— Наглая лгунья, — не дал ей закончить Андреев, — и бессовестная лгунья. Мы выставим тебя в зале.
— Не украла я, — повторила она уже умоляюще. — Ну будьте же человеком.
Но быть человеком Андреев не пожелал. Он мучил ее с удовольствием.
Андрееву казалось, что их трое: он, верная ему заведующая гастрономическим отделом и воровка, которой никто не поверит. Но было их четверо. Уборщица Тигина, мать пятерых детей, мыла пол в коридоре у кабинета и услышала полудетский захлебывающийся голос:
— Что вы делаете, я хочу учиться, я жить хочу.
Подойдя поближе, она дерзнула заглянуть в кабинет и увидела: девушка упала перед Андреевым на колени.
Для нее, домашней, восемнадцатилетней, мир перевернулся, ей казалось, что теперь все потеряно: честь, университет, будущее.
Она упала на колени, повторяя:
— Я жить хочу, я учиться хочу.
Из показаний Тигиной на суде:
«Съежившись на коленях в комок, она тихо так спросила: „Что же мне делать теперь? Вешаться?“ А Андреев ей ответил: „Вешайся, жалко, что ли“. Руки ее были окровавлены. Я догадалась отчего: она ногтями раздирала кожу на пальцах».
Она поднялась и стояла теперь перед Андреевым молча, с мертвым лицом.
Шманева между тем кончила писать акт (не имевший ни малейшей юридической силы, потому что в его составлении не участвовали незаинтересованные лица, очевидцы-покупатели).
