Евгений Богат - Семейная реликвия
Я был бы прекраснодушным мечтателем, если бы отнес все эти определения ко всем советским писателям. К сожалению, их сегодня оправдывает не большинство. Но именно оно выражает то новое, что появилось в судьбе писателя в нашем обществе.
Об этом я говорил в московском Центральном Доме литераторов несколько лет назад, когда отмечалось восьмидесятилетие со дня рождения Медынского. Я рассказал маленькую занятную историю, ставшую мне известной незадолго перед юбилеем.
Однажды, после отбытия наказания, была освобождена партия заключенных. Дело было во время школьных каникул, когда вся страна находится в разъездах, чтобы показать детям как можно больше нового и интересного. Именно поэтому вчерашним заключенным нелегко было достать билеты, и они в течение долгих часов томились на вокзале города. Тогда самый решительный позвонил в орган местной власти по телефону и сообщил, что, если его товарищей немедленно не устроят на ближайшие поезда, они напишут жалобу писателю Медынскому. На вокзал немедленно выехал один из руководителей города и тут же все уладил на месте с единственным условием: не пишите Медынскому[2].
…Не могу не рассказать сейчас о моем учителе в журналистике, чудесном литераторе Ин. Андрееве, авторе талантливых книг «Синий час» и «Зеленая ветка». Он умер несколько лет назад на улице от разрыва сердца. Он упал, как падают в битве, жизнь его и была битвой за человека. Когда я выразил опасение, не чересчур ли часто и усиленно отвлекается он от чисто литературной работы для непосредственной помощи людям, он ответил словами, запомнившимися надолго: «Спасенная жизнь стоит хорошо написанной книги».
Однажды — он работал тогда в железнодорожной газете — Андреев получил долгожданную командировку на юг, в овеянный романтикой город. В поезде он случайно узнал, что на маленькой станции, которую они через час минуют не останавливаясь, у стрелочника Киселева большое несчастье. Когда он дежурил, загорелся его дом — в полуверсте. Человек видел: горит, но не побежал, остался верен долгу — шли поезда. Жена его тоже в тот час была на работе. И вот уже несколько месяцев они бедствуют без крова. Андреев сошел на этой станции (убедил начальника поезда, и тот распорядился затормозить состав), нашел Киселева, выяснил обстоятельства дела и передал по селектору двадцать строк в газету. Стрелочнику объявили благодарность и выдали солидную сумму на постройку дома. Его послали учиться, и он стал потом начальником станции.
Андреев не написал вещи, ради которой поехал на юг. Он вернулся в Москву и боролся за действенность тех считанных двадцати строк.
Это — тоже «частная жизнь» писателя.
Моя писательская судьба в одном отношении сложилась счастливо: я получил за последние годы тысячи писем. Это — письма-судьбы, письма-раздумья. Читая их, опять понимаешь и меру доверия читателя к писателю в нашей жизни, и меру собственной ответственности перед читателем, и безмерность вины перед ним за то, что по лени, малодушию, занятости собой часто не оправдываешь его надежд.
Анализ моей писательской почты, как и писательской почты моих собратьев по перу, потребовал бы особого рассмотрения. Поэтому я вернусь к теме, имеющей непосредственное отношение к нашему повествованию.
Глава 7. Успех в жизни — подлинный и мнимый
Я назвал эту заключительную главу по имени дискуссии, которая развернулась в «Литературной газете» после опубликования письма читательницы Л. Поповой о ее муже, ставшем не подвижником науки, а удачливым, хорошо зарабатывающим репетитором. Дискуссия «Успех в жизни — подлинный и мнимый» была новой. Но, в сущности, тема ее была старой, вечной: смысл жизни.
В дискуссии шла речь и о сегодняшнем, остроминутном, и о вечном, неизменном, не стареющем никогда.
В горячем и пестром обмене суждениями возник образ трагический и милый: образ Дон-Кихота. В первый раз он возник в парадоксальном названии одной из статей: «Зачем Дон-Кихоту „Мерседес“?» Автор статьи, возвеличивая скромность материальных потребностей, непритязательный образ жизни и умение растворить личное в общественном, настаивал на том, что Дон-Кихоту во все времена и при всех социально-экономических укладах нужен не архимодный, блистательный «Мерседес», а старый, добрый, медлительный, но неизменно симпатичный Россинант.
Действительно: зачем Дон-Кихоту «Мерседес»? Ведь чтобы купить его, надо заработать немало денег, а погоня за деньгами отвлечет «рыцаря печального образа» от высших целей его существования: от борьбы за справедливость, помощи ближним и, если хотите, от возвышенных грез, которые тоже украшают мир.
Дон-Кихот — духовен, утверждали его сегодняшние поклонники, а погоня за внешними атрибутами жизненного успеха (условным символом этих атрибутов и стал «Мерседес»), все более яркая потребность в материальных благах исказят самочувствие и характер великого рыцаря, лишат его обаяния, а потом и нравственного могущества.
Их оппоненты возражали: да, говорили они, духовность надо растить, да, соглашались они, человек сыт не хлебом единым, и тут же переходили в наступление. Их аргументация отличалась известной убедительностью. Во-первых, напоминали они, Дон-Кихот невозможен, что понимал и Сервантес, без Санчо Пансо. А кому-кому, а уж Санчо Пансо, тем более сегодняшнему, «Мерседес» отнюдь не противопоказан. Теперь, в полемическом азарте, вообразим картину: Дон-Кихот на Россинанте и Санчо Пансо в «Мерседесе». Хороша пара! Многого ли можно от нее ожидать? Если же оставить Санчо Пансо на осле, будто бы ничего в мире не изменилось, он будет страдать сегодня комплексом неполноценности и утратит ту жизнедеятельность, ту жизнеспособность, которые необходимы Дон-Кихоту хотя бы для того, чтобы не умереть с голода. Действительно, утверждали сторонники Санчо Пансо в «Мерседесе», духовность надо растить, как хлеб, но сначала надо растить все же хлеб, то есть чисто материальные блага.
Сторонники Дон-Кихота на Россинанте по ходу дискуссии начинали уточнять собственные позиции. Они не отказывались от аналогии скромности материальных потребностей, но соглашались, что зарабатывать много денег законным путем могут и хорошие люди, мешать им неумно и безнравственно. Но все же поднимать их и возвеличивать не нужно.
Это тоже неумно и безнравственно. Пусть эти нескромные люди занимают в жизни скромное место.
Скромное место? — не унимались сторонники Дон-Кихота в «Мерседесе». За что вы их унижаете? Перечитайте Сервантеса! И перечитайте сегодняшними глазами. Во-первых, Санчо Пансо уважает нравственный авторитет рыцаря печального образа, во-вторых, в нем, в Санчо Пансо, заключены административные таланты, без которых все возвышенные начинания обречены на гибель, в-третьих, он добывает материальные блага с удовольствием. Сегодня это удовольствие можно трактовать как известное творческое удовлетворение. Мы не сомневаемся, что и репетитор Попов, и инженер Гаврилов, делающий красивые сумки для женщин, и автослесарь Васька, ремонтирующий автомашины, получают от работы не только хорошее материальное вознаграждение, но и творческую радость. До каких пор вы, позавчерашние романтики, будете отделять материальное от духовного и видеть в человеке исчадие ада только потому, что он хочет удовлетворять все свои материальные потребности на высоком уровне.
В любой дискуссии в пылу полемики одна из сторон допускает незаметно для себя маленькую оплошность, которая обнажает немалую уязвимость ее аргументации. Эту оплошность допустила и сторона, защищающая «дискуссионных» героев: репетитора Попова, инженера Гаврилова и автослесаря Ваську. Когда зашла речь, что людям «от мира сего» памятников обычно не ставят, они напомнили о памятнике Кузьме Минину, который стоит на пьедестале рядом с Пожарским на Красной площади в Москве.
Тем самым они, как им казалось, нашли толкового талантливого купца (а Минин был именно купцом), которого подняли на пьедестал. Но их оппоненты иронически напомнили им, что подняли Минина на пьедестал совсем не за то, что он был трудолюбивым и удачливым купцом (хотя само по себе это тоже достойно уважения), ему, как и его соратнику Пожарскому, поставили памятник потому, что он стоял во главе народного ополчения, освободившего в начале XVII века Россию от иноземных захватчиков. Ему поставили памятник за его подвижничество.
И с этой секунды дискуссия «взлетела» на огромную высоту.
Подвижник, как и праведник, излюбленный и вековечный герой нашего народного сознания. Подвиг в старину означал на Руси: движение, стремление, путь, путешествие. С течением веков это определение начало наполняться все более высоким этическим содержанием: движение, стремление к общему благу, к доблести, к заслуженной славе, к совершенству. И не просто движение, стремление, а трудный путь, на котором есть и тяжкие испытания и жертвы. Подвижник это человек, который обессмертил себя доблестными делами на каком-либо поприще. Купец Минин был в первую очередь подвижником и лишь во вторую — купцом. Это иерархия, установленная народной совестью, народной мудростью, оказалась незыблемой.
