Станислав Лем - Раса хищников
Россия до сих пор чувствует себя осиротевшей после распада Союза; в советской империи проживало 250 миллионов человек, а в Российской Федерации сейчас только 144 миллиона, и вдобавок в ближайшие десятилетия население будет постепенно уменьшаться. В «Геральд трибьюн» я прочел, что Россия не только теряет человеческие ресурсы, там стремительно растет число больных СПИДом. Государственный деятель, стоящий во главе такой страны, должен задуматься о том, что делать. Заставить молодые семьи иметь больше детей практически невозможно, зато можно немало сделать, чтобы остановить эпидемию СПИДа. Однако Путин предпочитает эффектные жесты и, вероятнее всего, полагает, что, поскольку сидит на нефти, газе и других полезных ископаемых, все должны перед ним трепетать.
Разница между российской действительностью и взглядами Путина, который сам себе кажется фигурой чрезвычайно значительной, мне представляется крайне важной. Я видел фотографии Путина в окружении офицеров, облаченных в мундиры царской армии; он явно питает пристрастие к придворной роскоши. Меня на его месте больше тревожило бы то, что ослабела мощь бывшей имперской державы, а попытки продолжать космические эксперименты свидетельствуют только о тщетных усилиях сравняться с Соединенными Штатами, население которых, кстати, почти в три раза больше российского, и потенциал соответствующий.
Для россиян единственным утешением может служить тот факт, что Соединенными Штатами сегодня управляет команда совершенно никудышная. У Буша, как у Винни-Пуха, в голове опилки, его не волнует огромный дефицит бюджета, к которому он привел страну, и он продолжает вкладывать деньги во всякие ненужные проекты. Ему необходимо иметь рядом человека, с которым можно спорить и обсуждать альтернативные варианты политических действий, но госпоже Конди Райс, новому госсекретарю, тоже недостает политического ума.
Мой гость спрашивал, каким мне видится будущее мира. Я поделился с ним своей уверенностью в неотвратимости ядерного конфликта. Государства, которые стремятся к ядерной мощи — такие, как Иран или Северная Корея, — не откажутся от своих притязаний, и этот неизбежный процесс приведет, увы, к критическому порогу. Мы говорили также о невеселых перспективах Израиля; мой собеседник заметил, что в этом государстве часть граждан исповедует ортодоксальную религию, существующую уже многие столетия, а окружают его враждебные страны, где господствует ислам — самая молодая из великих религий мира, переживающая сегодня процессы, подобные тем, что происходили в нашем религиозном Средневековье: отсюда ожесточение, ненависть, теракты.
Потом израильтянин достал разные мои книги, которые я должен был по его просьбе подписать, и засыпал меня комплиментами; сказал, что отнюдь не считает меня научным фантастом, а выше всего ценит «Высокий замок». Мне кажется, что больше всего читателей у меня сегодня не в Польше, а далеко за ее пределами: это похоже на круги, расходящиеся от брошенного в воду камня. Я заключил три экзотических договора — с Кореей, Тайванем и континентальным Китаем, но и на Западе меня опять начали переиздавать. Впрочем, я утверждаю, что литература — существо смертное, и 95 процентов написанных во всем мире книг подлежат полному забвению. Мировая библиотека, включая произведения лауреатов Нобелевской премии, — это огромный некрополь. А что будет со мной — увидим.
В конце беседы мы оба выразили сожаление, что у нас отобрали Львов. Мой гость недавно побывал в своем — нашем — родном городе и поразился, что польский дух его покинул, а приезжие из Украины ничего не знают о том, что поляки веками здесь трудились. Глядя на памятник Мицкевичу, они спрашивают, кто это. Sic transit gloria mundi{49}.
Когда я услышал это, у меня резко испортилось настроение. Лучше бы вообще ничего не помнить, но я не могу забыть о Львове. И поэтому со смешанными чувствами читаю в газетах заголовки типа «Свободный Львов». Ющенко представляется мне очень хорошим политиком, он скорее всего намерен как-то залечить рану, каковой стала для России потеря Украины. Получится ли это у него, не знаю, но желаю удачи. Узы, которые связывают меня со Львовом, уже никогда не порвутся. Я никогда не перестану ощущать себя львовянином и тосковать по городу, где провел детство и юность.
Февраль 2005
Пустые места{50}
Пришел новый номер журнала «Зешиты хисторычне»[190], в котором опять много ценных материалов, с большой статьей Марека Корната о переписке Гедройца[191] и Милоша[192]. Читая ее, я подумал, что едва Милош умер, как о нем словно бы забыли, и мало кто теперь ссылается на его мнение. А в то же время подтверждаются его опасения, прежде всего политического характера.
Милош очень не любил крайне правых. «Польская душа, — писал он Мареку Скварницкому[193], — неизменно обращается к правым силам, как будто в нее встроена магнитная стрелка, указывающая это направление. /…/ Опыта нашего столетия — прежде всего я имею в виду межвоенный период — достаточно, чтобы убедиться в том, что польская культура становится бесплодной, если в ней побеждает образ мыслей правого толка. А потому тот, кто думает, будто, устремившись направо, служит Народу с большой буквы, выбирает дорогу, ведущую к застою. Полистайте правую периодику и книги 1918–1939 годов. Ноль. Пустота».
После Нобелевской премии девизом Милоша было: ни в коем случае не стать национальным идолом, очередным пророком[194]. «Я получаю, — писал он Гедройцу, — сотни писем из Польши /…/ и чувствую, как волосы у меня на голове встают дыбом». Среди писем от молодежи была, например, просьба разрешить назвать харцерский отряд его именем; «отсюда вывод, — комментирует Милош, — что вскоре появятся харцерские отряды имени Витольда Гомбровича[195]. Польша становится тем, чем по сути своей была всегда: одним большим национальным храмом, в котором Народ находится на алтаре. /…/ Я в самом деле не гожусь для роли идейного вдохновителя польского национализма».
Гедройц хочет, чтобы Милош принял участие в дискуссии в строгом смысле политической, а Милош, как и Гомбрович, отказывается и отвечает, что не собирается поучать соотечественников. Милош не хотел становиться par excellence* политическим писателем, но иногда, правда, не мог сдержаться и выступал публично. Давление его авторитета было велико, и после его смерти многие вздохнули с облегчением: теперь он уже не отзовется и не будет говорить неприятные вещи.
Я очень остро ощущаю его отсутствие: словно пустота образовалась втом месте, где прежде был внушительный авторитет. Зато на сцене снова появились крайне правые, как будто вновь разжалась сжатая пружина: у нас есть «Лига»[196], которую я, думая о русофильских традициях «Национальной демократии»[197], называю про себя «Лигой подданных России», у нас есть «Всепольская молодежь»[198], и все это — просто продолжение «Лагеря великой Польши»[199], пережеванные остатки напыщенной националистической политики былых времен.
Странная у нас сложилась атмосфера: подоспел еще скандал со списком Вильдштайна[200], по-моему, очень глупый. Тем не менее пресса уделяет много внимания таким эксцессам, превращая их в проблемы общенационального масштаба. Заметно снизился уровень публичной жизни, прежде всего интеллектуальный. Трудно связывать это непосредственно с уходом Милоша, но что-то тут все же есть; присутствие одного человека подчас бывает очень важным. Совершенно случайно около кровати я обнаружил томик избранных критических сочинений Янека Блонского[201] и в очередной раз восхитился его отточенным стилем. По сравнению с ним большинство публикуемых нынче рецензий — провинциальные сплетни.
Еще в «Зешитах» есть интересная статья Кшиштофа Тарки о возвращении Цат-Мацкевича[202] на родину в июне 1956 года. Цат в течение ряда лет пытался установить контакт с родиной, которую, кстати, представлял в Лондоне господин Райх-Раницкий[203], в то время польский консул. Раницкий близко Цата не подпускал, в визе не отказывал, но и советов не давал, потом приехал еще Путрамент[204], и все закончилось возвращением премьер-министра эмигрантского правительства в Польшу. В разделе «Крупицы истории» я нашел довольно неожиданный материал Петра Дашкевича о группе французских биологов, состоявших в коммунистической партии. Дашкевич рассказывает, как в период сталинизма Политбюро партии заставляло их признать авторитет советского шарлатана Лысенко и как самый выдающийся из них, Марсель Пренан, пытался этому давлению противостоять.
