Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва
Так что же лучше: помнить или забыть?"
Евгений Бровкин, преподаватель Гомельского государственного университета
Монолог свидетеля, у которого болел зуб, когда он видел, как упал Христос и начал кричать
"Тогда я думал о другом... Вам покажется странным... Как раз в это время я разводился с женой...
Вдруг приходят, вручают повестку и говорят, что внизу уже ждет машина. Такой "воронок" специальный. Как в тридцать седьмом году... Брали по ночам. С постели, тепленьких. Потом эта схема перестала работать: жены не открывали двери или врали, что мужья в командировке, на курорте, в деревне у родителей. Им пытались вручить повестки, они не брали. Начали хватать людей на работе, на улице, во время обеденного перерыва в заводских столовых. Как в тридцать седьмом... А я был тогда почти сумасшедший... Мне изменила жена, все остальное казалось ерундой. Сел в этот "воронок"... Вели меня двое в штатском, но с военной выправкой, шли по бокам, видно, боялись, чтобы не сбежал. Когда сел в машину, почему-то вспомнил американских космонавтов, которые летали на Луну, и один из них впоследствии стал священником, а второй будто бы сошел с ума? Читал, что им показалось, будто там есть города, какие-то человеческие следы. Мелькнули в памяти обрывки из газет: наши атомные станции абсолютно безопасны, можно строить на Красной площади. Безопаснее самовара. Что они подобны звездам, и мы "засеем" ими всю землю. Но от меня ушла жена... Я способен был думать только об этом... Несколько раз пытался покончить с собой... Мы ходили в один детский сад, учились в одной школе... В одном институте... (Молчит. Закуривает.)
Я вас предупреждал... Ничего героического, для писательского пера. Были мысли, что, вроде бы, не военное время, почему я должен рисковать, когда кто-то будет спать с моей женой. Почему опять я, а не он? Честно говоря, не видел я там героев. Сумасшедших видел, которым наплевать на собственную жизнь, и лихачества хватало, но нужды в нем не было. У меня тоже есть грамоты и благодарности... Но это потому, что мне не страшно было умирать. Наплевать! Это был даже выход. Похоронили бы с почестями... И за казенный счет...
...Там ты сразу попадал в фантастический мир, где соединились конец света и каменный век. А во мне все еще обострено... Обнажено... Жили в лесу. В палатках. В двадцати километрах от реактора. "Партизанили". "Партизаны" - это те, кого берут на учебные военные сборы. Возраст - от двадцати пяти до сорока лет, многие - с высшим образованием, среднетехническим, я, к слову, учитель истории. Вместо автоматов выдали нам лопаты. Перекапывали мусорные свалки, огороды. Женщины в деревнях смотрели и крестились. Мы в перчатках, респираторах, маскхалатах... Жарит солнце... Появляемся на их огородах, как черти. Они не понимали, почему мы перекапываем их грядки, вырываем их чеснок, капусту, когда чеснок, как чеснок, капуста, как капуста. Бабки крестятся и голосят: "Солдатики, это что - конец света?"
В хате печка топится, сало жарится. Дозиметр приставишь: не печка, а маленький реактор. "Садитесь, хлопчики, к столу", - зовут. Привечают. Отказываемся. Просят: "Сто грамм найдем. Садитесь. Расскажите". А что рассказывать? На самом реакторе пожарники топтали мягкое топливо, оно светилось, а они не знали, что это такое. Где уж нам знать?
Идем отделением. На всех - один дозиметр. А в разных местах - разный уровень: один из нас работает, где два рентгена, а второй там, где десять рентген. С одной стороны, бесправие, как у зэков, с другой - страх. Но у меня страха не было. Смотрел на все со стороны...
На вертолете прилетела группа ученых. В резиновой спецодежде, высоких сапогах, защитных очках... Как на Луну... Подходит к одному бабка: "Ты кто?" "Я - ученый". - "Ах, ты ученый, поглядите на него, как разоделся. Замаскировался. А мы?" И за ним - с палкой. У меня не раз мелькало, что когда-нибудь ученых будут вылавливать, как в средние века ловили врачей и топили.
Я видел человека, на глазах у которого хоронили его дом... (Останавливается.) Хоронили хаты, колодцы, деревья... Хоронили землю... Срезали, скатывали ее большими пластами... Я вас предупреждал... Ничего героического...
Возвращаемся поздно вечером, потому что работали по двенадцать часов в сутки. Без выходных. На отдых только ночь. Значит, едем на бэтээре. Идет по пустой деревне человек. Ближе: молодой парень с ковром на плечах... Невдалеке "Жигули"... Тормозим. Багажник забит телевизорами и обрезанными телефонами. Бэтээр разворачивается и тараном: "Жигули" в гармошку, как консервная банка. Никто слова не проронил...
Хоронили лес. Деревья пилили по полтора метра, упаковывали в целлофан и заваливали в могильник. Ночью не мог заснуть. Закрою глаза: что-то черное шевелится, переворачивается... Как живое... Живые пласты земли... С жуками, пауками, червяками... Я никого из них не знал, не знал, как их зовут... Просто жуки, пауки. Муравьи. А они маленькие и большие, желтые и черные. Такие разноцветные. У кого-то из поэтов читал, что животные - это отдельный народ. Я убивал их десятками, сотнями, тысячами, не зная даже, как их зовут. Рушил их дома. Их тайны. Хоронил... Хоронил...
У Леонида Андреева, которого я очень люблю, есть притча о Лазаре, который заглянул за черту запретного. Он уже чужой, он уже никогда не будет своим среди людей, хотя его Христос и воскресил...
Может, хватит? Вам, понимаю, любопытно, тем, кто там не побывал, всегда любопытно. А это был все тот же человеческий мир. Нельзя все время жить в страхе, человек не может, проходит немного времени и начинается обыкновенная человеческая жизнь. (Увлекается и продолжает дальше.) Мужчины пили водку. Играли в карты. Ухаживали за женщинами. Зачинали детей. Много говорили о деньгах. Но не за деньги там работали. Мало кто только за деньги. Работали потому, что надо работать. Сказали - работать. И не задавали вопросов. Мечтали о повышении по службе. Хитрили, воровали. Надеялись на обещанные льготы: получить квартиру вне очереди и выехать из барака, устроить ребенка в детский сад, купить машину. Один у нас струсил, боялся вылезать из палатки, в резиновом костюме спал. Трус! Его исключили из партии. Он кричал: "Я хочу жить!" Все вперемешку... Встречал там женщин, которые добровольно приехали. Рвались. Им отказывали, объясняли, что нужны шоферы, слесари, пожарники, но они приехали. Все вперемешку... Тысячи добровольцев и специальный "воронок", по ночам карауливший запасников... Студенческие отряды, денежные переводы в фонд пострадавших... Сотни людей, безвозмездно предлагающих кровь и костный мозг... И в тот же момент все можно было купить за бутылку водки. Почетную грамоту, отпуск домой... Один председатель колхоза привезет в отряд дозиметристов ящик водки, чтобы его деревню не записали в список на эвакуацию, другой отдаст тот же ящик водки, чтобы его колхоз выселили. Ему уже трехкомнатную квартиру в Минске пообещали. Радиозамеры никто не проверял. Нормальный русский хаос. Мы так живем... Что-то списывали, продавали... С одной стороны противно, с другой - идите вы все к чертовой матери!
Прислали студентов. Они вырывали на полях лебеду. Гребли сено. Несколько пар было совсем молоденьких. Муж и жена. Они еще за руку ходили. Это было невозможно видеть. А места такие красивые! Такое великолепие. Ужас был еще ужаснее, потому что красиво. И человеку надо отсюда уходить. Бежать, как злодею. Как преступнику.
Каждый день привозили газеты. Я читал только заголовки: "Чернобыль - место подвига", "Реактор побежден", "А жизнь продолжается". Были у нас замполиты, проводились политбеседы. Нам говорили, что мы должны победить. Кого? Атом? Физику? Космос? Победа у нас не событие, а процесс. Жизнь - борьба. Преодоление. Отсюда такая любовь к наводнениям, пожарам, стихиям. Нужно место действия, чтобы "проявить мужество и героизм". И водрузить знамя. Замполит читал заметки в газетах о "высокой сознательности и четкой организованности", о том, что через несколько дней после катастрофы над четвертым реактором уже развевался красный флаг. Полыхал. Через месяц его сожрала высокая радиация. Флаг снова подняли. Через месяц новый... Я мысленно пытался представить, как солдаты поднимаются на крышу... Смертники... Скажете: советское язычество? Жертвоприношение? Но дело в том, что дали бы мне тогда в руки знамя, я тоже бы туда полез. Почему? Не отвечу. Мне тогда не страшно было умереть... Жена даже письма не прислала... За полгода ни одного письма... (Останавливается.)
Хотите анекдот? Бежал из тюрьмы заключенный. Спрятался в тридцатикилометровой зоне. Словили. Отвели к дозиметристам. Так "светится", что его ни в тюрьму, ни в больницу, ни к людям. Почему вы не смеетесь? (Смеется.)
Прибыл я туда, когда птицы сидели в гнездах, уезжал - яблоки лежали на снегу... Не все мы успели захоронить... Хоронили землю в земле... С жуками, пауками, личинками... С этим отдельным народом... Миром... Самое сильное мое впечатление оттуда... О них...
Ничего я вам не рассказал... Обрывки... У того же Леонида Андреева есть рассказ: один житель Иерусалима, мимо дома которого вели Христа, все видел и все слышал, но у него в это время болел зуб. На его глазах Христос упал, когда нес крест, упал и начал кричать, он все это видел, но у него болел зуб, и он не выбежал на улицу. Через два дня, когда зуб перестал болеть, ему рассказали, как Христос воскрес, тогда он подумал: "Ведь я мог быть этому свидетелем, но у меня болел зуб".
