Газета День Литературы - Газета День Литературы # 75 (2002 11)
8) Достоевскому не просто "предложили печататься в консервативном журнале "Гражданин" — князь В. П. Мещерский предложил автору "Бесов" стать редактором (что, конечно, две большие разницы) газеты-журнала (если уж быть точным) "Гражданин", на что писатель согласился и возглавлял это издание с января 1873-го по апрель 1874 г.
9) "Перед смертью" Достоевский никак не мог работать "над вторым томом романа "Братья Карамазовы". Закончив 8 ноября 1880 г. (за два с половиной месяца до кончины) "Эпилог" к первому тому и отправив его в редакцию "Русского вестника", писатель буквально через несколько дней начал работу над материалами к возобновляемому им "Дневнику писателя". "Издавать "Дневник писателя", — пишет-вспоминает жена, — Фёдор Михайлович предполагал в течение двух лет, а затем мечтал написать вторую часть "Братьев Карамазовых". Буквально перед смертью, за день, 27 января 1881 г., писатель, уже больной, ещё вносит правку в корректуру январского номера "ДП", который выйдет из печати в день похорон Достоевского — 31 января.
Ну, вот, кое-как одолели этот диковинный абзац — двигаемся дальше.
Седьмой обман: "Через год, в 1881 г., незадолго до смерти Александра II, Достоевский умер..." Точкой отсчёта для этого заявления служит в "лекции" речь Достоевского на Пушкинских торжествах в Москве (8 июня 1880 г.), а смерть писателя наступила 28 января 1881 г. — через 6 месяцев и 20 дней, что, как нетрудно понять, всё же ближе к временному слову-определению "полгода".
Восьмой обман: "Повесть эта .. . написана в 1840 г." Сказано о "Двойнике", но повесть эта написана в 1845 г. и опубликована в февральском номере журнала "Отечественные записки" за 1846 г.
Девятый обман: "В его мире нет погоды, поэтому как люди одеты, не имеет особого значения". А это уж совсем смешно! Откроем Достоевского: "В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки ... . На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши..." ("Преступление и наказание"); "Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звёздное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?.." ("Белые ночи"). Видимо — могут! И такие капризные, что не замечают очевидного: какую громадную смысловую роль играет погода в текстах Достоевского не только в плане одежды людей, но и их внутреннего состояния.
Десятый обман: "Описав однажды наружность героя, он по старинке уже не возвращается к его внешнему облику. Так не поступает большой художник..." Возьмём для примера хотя бы "Преступление и наказание". В 3-й части дан портрет Свидригайлова: "Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет..." Казалось бы, "наружность" героя описана подробно, чего ж к ней возвращаться? Но вот в 6-й части романа, незадолго до своей смерти Аркадий Иванович зачем-то опять "позирует" Раскольникову, а вместе с ним и читателю: "Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельём. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем..." Надо ли объяснять, как в повторном портрете психологически уточняется, конкретизируется натура данного героя-самоубийцы?
Точно так же в романе с определёнными, надо полагать, художественными целями дважды даны портреты других основных героев — Родиона Раскольникова (в 1-й части — до преступления; в 3-й — после) и Сони Мармеладовой (во 2-й части — у постели умирающего Мармеладова в обличье проститутки; в 3-й — когда она пришла к Раскольникову пригласить его на поминки, и он даже сначала не узнал её)...
Как этого можно было не заметить? Об этом методе-приёме двукратного портретирования в произведениях Достоевского даже школьники в сочинениях пишут!
Одиннадцатый обман: "Четыре явных случая: князь Мышкин в "Идиоте", Смердяков в "Братьях Карамазовых", Кириллов в "Бесах" и Нелли в "Униженных и оскорблённых". Набоков перечисляет здесь героев-эпилептиков Достоевского и, называя цифру, как бы стремится к точности. Но тогда где же в этом списке Мурин из повести "Хозяйка"? "Мурин лежал на полу; его коробило в судорогах, лицо его было искажено в муках, и пена показывалась на искривлённых губах его. Ордынов догадался, что несчастный был в жесточайшем припадке падучей болезни..." Случай, что называется, явнее явного.
Двенадцатый обман: "Человек из подполья рисует картину всеобщего изобилия в будущем, хрустальный дворец-общежитие..." Здесь всё перевёрнуто с ног на голову: Подпольный человек как раз не рисует "картину всеобщего изобилия" и "хрустальный дворец-общежитие" , он, наоборот, спорит-полемизирует с теми, кто такие "картины" и "дворцы" рисует, в первую очередь — с Н. Г. Чернышевским и его романом "Что делать?" (уж Набокову ли, автору романа "Дар", этого не знать!) и даже подчёркивает, что это не его "картины изобилия" и "хрустальные дворцы": "Тогда-то, — это всё вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган..."
Тринадцатый обман: "(Нужно сказать, что Достоевский испытывал совершенно патологическую ненависть к немцам, полякам и евреям, что видно из его сочинений.)" Этот обман, преподнесённый Набоковым в скобках, мимоходом и, как специально, попавший в нашем реестре под "инфернальный" номер — самый, может быть, серьёзный и абсолютно бездоказательный. Можно догадаться, что "лектор" имеет здесь в виду способ изображения тех или иных героев. Да, есть в мире Достоевского весьма шаржированые немцы — барон с баронессой Вурмергельм в "Игроке" да Амалия Людвиговна Липпевехзель с Гертрудой Карловной Ресслих в "Преступлении и наказании"; вполне несимпатичны и образы двух поляков Муссяловича и Врублевского в "Братьях Карамазовых"; вспомнить можно и не упомянутых Набоковым "французиков"-прощелыг mademoiselle Бланш и Де-Грие из "Игрока"... Кто ещё? Трудно припомнить. Ну, а теперь другой ряд выстроим: Быков и Ратазяев из "Бедных людей", мадам Бубнова и князь Валковский из "Униженных и оскорблённых", тот же Подпольный человек, Алёна Ивановна, Лужин и Свидригайлов из "Преступления и наказания", Пётруша Верховенский, Федька Каторжный, капитан Лебядкин, Ставрогин из "Бесов", наконец, Фёдор Павлович Карамазов и Смердяков из последнего романа... Это ведь всё русские люди, вернее, почти — нелюди: впору о "патологической ненависти" писателя к соотечественникам разговор вести.
Что же касается евреев, то это вообще вопрос отдельный. Среди героев художественных произведений Достоевского, как это ни странно, почти совсем нет евреев. Вспоминается разве что "жидок" Лямшин, мелкий "бес" в "Бесах", да вполне реальный Исай Фомич Бумштейн в документально-мемуарных "Записках из Мёртвого дома" — "жидок", который напомнил Достоевскому гоголевского жидка Янкеля (и, очевидно, напомнил также о собственном драматургическом замысле юности) и о котором писатель не мог вспоминать без добродушного смеха. Ещё бы, Исай Фомич всю каторгу потешал своей хитростью, дерзостью, заносчивостью и одновременно ужасной трусливостью. Жилось хитрому "жидку" в остроге лучше многих — "трудился" он там ювелиром и ростовщиком. И ещё в романах и повестях Достоевского нередко встречается слово "жид" и производные от него, что было обычным делом для всей русской литературы XIX века.
