Андрей Платонов - Всемирный следопыт, 1926 № 12
— «Он», видите ли, переменил курс… Только и всего, — вставил свое замечание Грондааль. — Насколько кажется, «он» теперь идет на залив Поссьета… А, послушайте, не можете ли вы как-нибудь поторопить «его»?
Брейм не ответил. Он весь ушел в свои размышления. Высшей степенью сопротивления каната считалось двадцать тонн, но он знал, что на самом деле канат может выдержать и большее напряжение. Самое же скверное, что могло случиться, это — разрыв каната. И Брейм задумал прибегнуть к решительным мерам.
Перегнувшись через перила капитанского мостика, он отдал распоряжение всем отодвинуться назад и встать так, чтобы оставить между собой свободный проход. Само собой разумеется, что это распоряжение не относилось ни к Стеффансону, ни к Андерсену. Стеффансону он дал особый приказ: употребить все силы, чтобы удержать на месте тыльную часть барабана.
Затем он велел прекратить разматывание каната. Напряжение сразу поднялось до девятнадцати тонн. Тогда он приказал Андерсену дать барабану два оборота назад. Стрелка динамометра подскочила на двадцать тонн. Какова была действительная сила напряжения, узнать было совершенно невозможно. Брейм полагал, двадцать пять. Он приказал дать барабану еще один оборот…
Вместо ожидавшегося звука выстрела от разрыва каната получилось следующее: на динамометре произошел новый скачок, стрелка сначала упала до нормального положения, а потом поднялась на две тонны.
Очевидно, произошло одно из двух: либо, натягивая канат, грапнель сорвали с того, за что он зацепился, либо добыча сама поднялась в воде настолько высоко, что напряжение каната упало до двух тонн.
— Тащите вверх! — заорал Брейм.
Барабан загромыхал, и ослабнувший
канат метр за метром с шумом полез наверх.
— А ведь у вас сорвалось, — сказал Грондааль.
— Кажется, что так, — сказал Брейм упавшим голосом.
Он был прямо в отчаянии. Охотничьи инстинкты рыболова так и клокотали в нем. Из всех рыболовов мира судьба выбрала его, и ему одному отпустила этих инстинктов столько, что он мог бы поймать хоть самого левиафана[12]. И, кроме того, в его распоряжении вместо удилища было целое судно в полторы тысячи тонн, а вместо катушки с леской — барабан с длиннейшим проволочным канатом… и вот… все-таки… его рыбка ушла…
Вдруг сердце у него ёкнуло.
Ослабнувший было канат внезапно с треском натянулся, и поверхность моря под ним вздымилась целым каскадом радужных брызг. Андерсен, не дожидаясь команды, быстро выключил машину, а Стеффансон, тоже по собственной инициативе, отпустил тормоз барабана. И канат, вместо того, чтобы лопнуть, ринулся вперед.
Брейм знал, что случилось там, внизу, под водой. Туда ушло около четырехсот метров каната. Это означало, что добыча там, внизу, сначала прыгнула на четыреста метров вверх, а теперь опять бросилась вглубь.
Несколько минут он предоставил канату опускаться, а затем, совершенно точно зажимающий леску рыболов, налег на ручку барабана. Канат не лопнул, он только вытянулся под острым углом к поверхности моря и вскружил волны вокруг себя. Ясно было, что добыча не сорвалась, а стремилась уйти и сделала уже около четырех узлов. Такое же расстояние прошло и судно, за вычетом лишь той доли его, что приходилась на длину очень медленно распускавшегося каната. По приказанию Брейма, барабан теперь вращался без контроля тормоза.
Брейм работал, уже совершенно не сверяясь с динамометром. Он всецело полагался на свое чутье рыболова. И это было сплошь — вдохновение художника и азарт охотника.
Он затеял теперь настоящую игру с тем, что было поймано там, внизу, то подымая, то отпуская напряжение каната. А через час он уже решил про себя, что добыча должна быть не глубже полумили под поверхностью моря.
Но что, с одной стороны, положительно приводило его в недоумение и, с другой стороны, окрыляло его надеждой, — так это медленность в движениях, проявлявшаяся добычей, совершенно непропорциональная ее размерам. А об этих размерах ее не могло быть двух мнений. Если бы скорость ее движений была пропорциональна ее величине, то канат должен бы был непременно лопнуть.
Теперь уже все судно жадно следило за происходящим. Офицеры и электрики взобрались на капитанский мостик, а команда толпилась в проходах на палубе. Хардмут сбегал даже вниз за своей камерой, чтобы сфотографировать первый момент извлечения добычи.
Что касается самого Брейма, то он не обращал ровно никакого внимания на публику кругом себя. Ему было решительно безразлично, был ли на капитанском мостике кто-нибудь из тех, кого он знал и ценил, или никого не было: он всей душой и всеми помыслами ушел в эту борьбу с добычей и жил только этим.
Однако, по виду это, в сущности, мало походило на борьбу: не было ни возбуждения, ни суматохи; все ограничивалось только тем, что напряжение каната или медленно увеличивали, усиливая работу барабана, или же ослабляли, прекращая на время движение машины.
А с динамометром случилось что-то неладное. От непривычки ли к сильному напряжению или к такому неровному обхождению с ним, или от чего другого, но только он окончательно сдал, и стрелка его показывала на максимум даже тогда, когда канат был совсем ослаблен.
V. Чудовище из глубины глубин.
До заката оставалось всего каких-нибудь полчаса, когда Брейму удалось, наконец, выгнать свою добычу на расстояние четверти мили от поверхности воды. По крайней мере, он сам так думал.
Опущено было каната на одну милю длиной, а добыча, по его предположениям, находилась в трех четвертях мили от судна, считая это расстояние по поверхности моря.
При этом в своих вычислениях он принимал во внимание и глубину моря в данном месте, и весь тот канат, что не был натянут, и угол выпущенного каната с поверхностью воды, или, другими словами, направление между точкой отхождения каната от носа судна и тем пунктом, где он входил в воду.
Но если добыча и была, действительно, всего на четверть мили под уровнем моря, то и до заката, ведь, оставалось всего полчаса. Восхода же луны раньше наступления полной темноты ждать было нечего. А разве не будет жалеть весь мир, если великое «Невиданное» извергнется из моря под покровом тьмы!.. Да, кроме всего прочего, это могло быть даже и не совсем безопасным.
Хардмута это волновало еще больше, чем самого Брейма. Он ждал со своей камерой наготове. Хардмут — страстный фотограф, а не только корабельный враль и насмешник; а это, всякий понимает, кое-что да значит.
__________
Нижний край солнечного диска уже коснулся линии моря, когда великое событие свершилось. Прямо на востоке от судна и в одной миле расстояния от носовой части штирборта вода вдруг всколыхнулась.
— Смотрите! — вскрикнул Брейм.
Над морем поднялся какой-то рог, какая-то темная колонна, заостренная вверху, живая, но, словно червь, безглазая. Он поднялся, упорно вздымаемый какой-то силой, поднялся и стоял, подобно рогу Иблиса[13], возвышаясь колонной в тридцать метров высотой, с выпуклостью у основания, темный, точно весь из черного дерева, и с отливом солнца вокруг своих очертаний.
И, казалось, будто от самых глубин своих взволновалось море… И ярким светом сияли лучи солнца на этом чудовище, освещая того, для которого еще никогда они не светили…
Впечатление еще усиливалось благодаря необычайной, полной тишине, внезапно водворившейся на всем судне.
Впоследствии, когда среди судовой команды начался обмен впечатлениями от этого момента, то оказалось, что у всех в тот миг была одна и та же леденящая сердце мысль: не столько дивили размеры чудища, не столько поражало и самое появление его, сколько то, что оно было живым…
Некоторым; оно показалось в полумилю высотой, другим оно представлялось в более правдоподобную величину, но не было ни одного, кто бы не был положительно сражен тем, что оно живое. И сознание этого становилось особенно острым при воспоминании о его неповоротливости, о том, с какой спокойной неподвижностью оно появилось и как оно поднялось над водою;
Таковы были впечатления команды, а у самого Брейма прямо голова пошла кругом от хлынувших на ум соображений.
Над морем поднялся какой-то рог, какая-то темная колонна, заостренная вверху, живая, но, словно червь, безглазая… И, казалось, от самых глубин своих всколыхнулось море… И заходящее солнце осветило того, для которого еще никогда оно не светило.Ведь он же извлек из глубины глубин это чудовище; он знал, что оно принадлежало к миру, давно уже исчезнувшему с лица земли, и, если оно в тот момент, с биологической точки зрения, и было живо, то, с точки зрения исторической, оно все-таки не существовало теперь. А все эти неповоротливые, медленные движения, — разве они не были проявлением борьбы, и борьбы на жизнь и смерть!.. Давление, под которым это чудовище жило и приняло вид рога, было, как бы то ни было, одним из условий его существования, а вот теперь, когда это условие нарушено, оно должно умереть.
