Александр Росляков - Роман с урной. Расстрельные статьи
Я это выслушал с еле скрываемым, как у кота за поеданием сметаны, удовольствием. Главное, работая над этой сказкой, я и не думал на мышиный счет, заботясь лишь об образе кота — и угодил в мышиную десятку невзначай. И после отзыва Наташки, которая потом доставила мне еще массу самых верных сведений, как раз и укрепился в вере в это сказочное оружие.
Нашего врага она ненавидела не меньше Сашеньки — за ту раззорную и для ее судьбы волну, проводником которой для их города он был. Тут мы с ней совпали полностью — но разошлись насчет главной его глашатой Катюши Ивановой, уже названной телеведущей «ТВ-Траста». Наташка ее называла одним словом: «сука». Конечно, к этому еще примешивалась и естественная зависть не меньше одаренной, но обойденной случаем Наташки к попавшей в самый цвет Катюше — в чем-то, кстати, очень походившей на нее. А именно — в ее какой-то тоже отчужденности от их мышиных жеребцов, сквозившей в ее одиноком, в бабском кругу, провождении досуга в том же ресторане, где я ее видел не раз.
Мне очень интересно было б с ней потанцевать — и даже Наташка этому не помешала б, но мешала моя конспирация. И на мой взгляд в верном служении Катюши негодяю был элемент той главной, основоположной женской преданности хоть кому. Не дело женского ума определять добро и зло — а дело, словами Гейне, быть за доставшегося ей, словами славгородских хохлов, «человика» против всех остальных. И если «человик» — говно, это сугубо его грех, но не верной ему «жинки». Но Наташка, героически тащившая свой крест и за себя, и за того слабохарактерного парня, с такой моей концепцией не соглашалась наотрез.
Когда я уже вдоволь наигрался в свою тайну, то позвонил ей из-за стенки, отделявшей наш штаб от ее Центра, и позвал в «Кафе-блюз» — еще через стенку в том же доме. В этом элитарном «Блюзе», где сила музыки давала разговаривать нормальным образом, а не на пальцах, мы дальше с ней уже кормились каждый день. На своей утренней зарядке я еще издали опознавал ее белую шапочку — когда она шла на работу; и потом уже во мраке вечера, перед дебатами, издалека угадывал опять. И когда наша обреченная на неминуемый разрыв любовь расторглась, еще долго у себя дома никак не мог привыкнуть не встречать ее по несколько раз в день.
В отдачу за ее эксперт-услуги я ей тоже открыл одно ноу-хау — когда она готовила лекцию для шедших своим выводком на выборы в гордуму единороссов. Я ей сказал: ты на бумажке запиши с десяток таких выражений: «электоральный срез», «эксклюзивная социология», «креативные технологии» — и все их ей продиктовал. Потренируйся это без запинки выговаривать, на лекции все расскажи о ситуации как знаешь — при этом с умным видом вставляй с бумажки эту хуйню. Она все сделала точь-в-точь — и говорит: «После лекции подошли сразу несколько дебиленков: «Как вы все четко знаете! А можно еще дополнительные курсы с нами провести?».
Она с наивной женской дальновидностью хотела хоть заранее спланировать наш неминуемый разрыв, все пытая меня: когда я уезжаю? Чего я и сам не знал — так как наш денежный конфликт все обострялся и грозил сорвать наш экипаж с орбиты каждую секунду.
14. Испытание орбитой
Первым не выдержал такого стресса наш небоевой полковник, чей душевный строй уже был изрядно смят противной всем его устоям забастовкой: «Уже нет сил гундосить, что так жить нельзя! Молодой вождь только гнет пальцы веером, строит авантюры, — это он никак не мог забыть его инвестора-японца, — а в итоге социология провалена, с деньгами жопа… Только ты идешь как танк своим путем, и ничего тебя не берет!» Но потом вдруг обвалил свою душевную лавину на меня за то, что я нигде сроду не служил и, значит, ничего не смыслю в жизни — а он отдал жизнь службе. «На кого?» — «А этого таким как ты не объяснить! Моя бы воля, я бы вообще таких стрелял!»
И он составил список из 5-и пунктов, почему сейчас же по расчету должен покинуть нас. Первым там стояли те же деньги, а четыре следующих посвящались мне: что я плюю на все его советы и заветы — и, значит, ему не хрен здесь и делать.
Серега его отговаривал как мог, но уже ставший на обидную тропу Сергеич закусил удила. И лишь Серега выбил первый транш, что почти весь ушел на его гонорар, тут же взял билет домой — и я отвез его на вокзал, где мы по-братски все-таки простились.
При этом главным пунктом, почему я не последовал за ним, была моя, обратная его устоям, склонность к авантюре. Чему эта кампания — втроем против полсотни супостатов, без всяких графиков и твердой веры, что заплатят, зато с уймой всяких приключений — была, конечно, лучшим образцом.
Однако это ничуть не означало, что я был готов без боя отступиться от своих пененз. Расплата с беглецом показывала, что тугое вымя доится — и, значит, надо лишь потверже взяться за соски, что я и сделал.
Серега, оказавшийся меж двух огней в лице меня и неподатливого вымени, страшно хотевший победить в принципиальном для него бою, извелся весь. Когда я начал новую, уже в одиночку, забастовку, грозившую провалом всей кампании, он поклялся, что расплатится со мной, если для этого даже придется продать его московскую квартиру. Но я стер все свои файлы в штабе и демонстративно приходил туда только затем, чтобы дождаться там Наташку и уйти с ней в «Кафе-Блюз» или на вечерние дебаты.
Свой ноутбук в гостинице при этом я не погасил, заверив боевого друга, что вся необходимая работа втихаря идет, но без пененз не выйдет за пределы моей комнаты. И самым для меня нелегким стал конфликт на этой почве с Юрой, которому Серега сообщил, что я сделал и ему газету. Юра, стесняясь сам просить, забомбил меня через других, чтобы я ему ее отдал — но я остался тверд и собственной рукой похоронил, как мне ни жалко было, этот труд.
В итоге это все-таки дало частичную отдачу — после чего я тут же выдал второй выпуск Коломийца «Не дай Бог никогда!» Правда, он не сделал и близко того шума в городе, что первый, хотя казался мне нисколько не слабей. Это невольно уязвило мое авторское самолюбие, озадачив и Серегу; и лишь потом пришла разгадка этой мнимой неудачи.
Зато все вражеские СМИ тут стали на уши. Писали, что этой грязной газеткой противно даже подтереться; на сказочника Ивана Баева рисовали карикатуры в духе Кукрыниксов времен Отечественной войны — как его бьет под зад народная нога; в письмах трудящихся требовали его гражданской казни; вражеский штаб устроил чуть не марш протеста с лозунгами: «Мы не куры, мы люди! Мы не мыши, мы славгородцы!» Хотя все мои сказки были безадресны — но эти олухи, не зная что ли поговорки «На воре шапка горит», сами себя заклеймили получателями их. Бедная Катюша, говорили, чуть не плакала, не зная, как в этом глупом русле дать мне состоятельный отпор. Сам Гельмель, искушенный краснобай, в теледебатах не сдержался и пожаловался, уже точно курам на смех, на эти сказочные происки.
Что говорило косвенно о нашем информационном выигрыше — хотя в деле, столь непредсказуемом, как выборы, всю правду мог сказать лишь их итог. Но уже здесь вся встречная волна со стороны противников явила одну в высшей мере удручающую истину. На самом деле против нас старались не какие-то обсевки в современном технополе — а бригада уже названного известного сибирского пиарщика Дрягина. И коли она в итоге разразилась в стилевом ключе еще Вышинского: «Раздавите проклятую гадину!» — за явным неименьем лучшего, плохо же наше демократическое дело. Когда-то, в рамках моего коммунистического образования, я в душе согласился с постулатом Маркса: «Бытие определяет сознание». Но в нашем случае, причем как раз когда свершился полный рыночный переворот, все переставилось с ног на голову. Наше скованное в мрачные 37-е сознание определило наше бытие — и, как я здесь почувствовал, еще минимум на полста лет вперед.
Финальная прямая, на которой обостряются все составляющие нашего шансового пути, уже, подобно посадочным огням аэродрома, нарисовалась перед нами. Но приземлиться там без катастрофы, по жестоким правилам этой игры, мог лишь один из стартовавших самолетов. Решения тут надо принимать уже аврально, так как никаких вторых заходов и запасных аэродромов, согласно тех же правил, нет. А я еще не получил и половины соей мзды, не получил ее и Серега — и как дальше быть?
Спецвыпуск кандидата с его обязательной предвыборной программой, без которой он слетает с выборов, был у меня давно готов, составленный по-тихому с помощью Светки. Кстати она, не понимая наших жестких игрищ, звонила мне со все большей тревогой ее добросовестной души: вот-вот ее труды, а заодно и гонорар, погибнут! И мы с Серегой снова начали держать совет. Он, одержимый своей целью, все жал на результат: «Нельзя дать сняться кандидату! И проиграть нельзя! А выиграем — деньги никуда не денутся!».
Но я считал иначе — хотя, конечно, снятие в финале кандидата и нам не оставляло шансов: какой смысл тогда платить угробившей его команде? Но и победа его, равно как и поражение, нам тоже оставляли шансов мало. Поскольку в случае поражения психологически невмочь платить прямым его виновникам, а в случае победы — непричастным к ней пришельцам. Все надо получать только до выборов, когда кандидат, обычно пребывающий и в моральной зависимости от команды, еще имеет в ней реальную нужду.
