Иван Родионов - Наше преступление
Голова раненого, как отрубленная, ерзала от ударов по полу.
Во все стороны брызгала кровь...
Раненый находился в глубоком обмороке».
(И.Родионов. Жертвы вечерние. – Берлин, 1922, с. 223).
И таких «завороженностей смертью» в романе «Жертвы вечерние» также много, как и самих смертей.
А начало было положено «Нашим преступлением», сценой убийства главного героя романа Ивана Кирильева:
«Кто-то из парней со всего размаха хватил его по темени камнем.
«А-а, молоток....» - пробормотал Иван и медленно свалился на правый бок.
Сашка рубанул топором, и Иван конвульсивным движением перевернулся на спину. Парни принялись добивать его. Кровь хлестала у него из головы и шеи; тело вздрагивало от каждого удара; руки дрыгали и все туже и туже сгибались в локтях и крепче прижимались кулаками к грудям; ногами он как-то странно, нелепо, будто нарочно, возил по земле, разгребая и бороздя сапогами траву и пыль, и страшно всхрапывал, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба» (И.Родионов. Наше преступление, с. 28 настоящего издания).
Надо сказать, что я собираюсь принять участие в издании (если, конечно, повезет) книги «Жертвы вечерние» с новым, посвященным только этому роману, предисловием, где постараюсь использовать свежие материалы, в том числе и из родионовского архива. Тогда, я надеюсь, и у читателей, и у критиков появится более широкая возможность самим судить о неравноценности (это еще вопрос –Г.С.) текстов этих двух романов и не делать таких поспешных заключений.
Есть в статьях Бар-Селлы в той же книге «Загадки и тайны “Тихого Дона”» рассказ о знакомом нашему читателю украинском прозаике Иване Днипровском (кстати, разное написание фамилии Днипровский и Днепровский – результат перевода фамилии, вернее, псевдонима, на русский язык, что, по нашему убеждению, неправильно). Зеев Бар-Селла приводит письмо Аллы Гербурт-Йогансен, вдовы украинского поэта Майкла Йогансена в адрес Шведской Королевской Академии от 24 ноября 1965 года (опубликованное в журнале «Континент» № 44, 1985 г., с. 303–308). В нем сообщается об откровении тяжелобольного Ивана Днипровского своим друзьям, которых он собрал у своей постели. О той же рукописи романа «Тихий Дон», которую он держал в руках, Днипровский рассказывает уже совсем другое:
«...во времена гражданской войны 1919–1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа, мобилизовали в Красную Армию и, так как он был слабосильный, но «грамотный», поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению Белой Армии... Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (здесь и далее в транскрипции автора –Г.С.)... вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина. Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление. Это была настоящая большая литература, но антисоветская. Об этом он сказал командиру, возвращая рукопись (...). Фамилию того расстрелянного офицера Днепровский называл, но я (Алла Гербурт-Йогансен –Г.С.) ее забыла».
«Через восемь лет, – продолжила свое письмо вдова поэта Майкла Йогансена, – читая только что вышедший и сразу нашумевший «Тихий Дон», Днепровский был поражен, узнав в нем произведение, которое в годы гражданской войны командир давал ему для оценки». Алла Гербурт рассказывает также о том, как Днепровский ездил в Москву к самому Горькому, но уехал ни с чем, правда, с советом друзей помалкивать и к данной теме не возвращаться.
Сопоставляя это письмо с известными Зееву Бар-Селле фактами, используя при этом справочники и другие источники биографии Ивана Даниловича Днипровского, он приходит к выводу, что этот писатель в Красной Армии не служил, писарем при красноармейской комендатуре не был, красные его на Дон не посылали. Среди нескольких предположений, зачем понадобилась Днипровскому эта версия, Зеев Бар-Селла выдвигает, на мой взгляд, одну, очень достоверную: ему, в условиях слежки НКВД, о которой пишет и Алла Гербурт-Йогансен, очень нужна была версия о красноармейском прошлом. Это были и страх, и вымысел, что понял израильский критик без посторонней помощи путем логических умозаключений. Для меня же рассказ Днипровского в честном, я уверена, изложении вдовы украинского поэта опровергается предсмертной записью в блокноте того же Днипровского на 1934 год: «Шолохов или Родионов?», не говоря уже о более ранних, более свежих воспоминаниях Днипровского от 1928 года в пересказе Марии Михайловны Пилинской и публикации его дневниковых записей от 1 апреля 1934 года Н.Б. Кузякиной в санкт-петербургской газете «Час пик» (7.11.1991 г.).
Излагать дальнейшую суть разногласий между приверженцами различных точек зрения на роман «Тихий Дон» – не моя задача. Своим же делом я считаю рассказ, подробный рассказ о писателе Иване Александровиче Родионове, о встречах с его родственниками, о найденных мною материалах, связанных с жизнью и творчеством этого человека. И потому, даже предвидя возможные упреки критиков, я все же сохраняю стиль путевых заметок в освещении столь серьезной темы. Ибо на сей раз имела дело не столько с бумагами и дневниками, сколько с живыми людьми, тесно (более или менее) связанными с именем и судьбой моего героя. То есть с человеческим фактором, который на нашей родине занимает пока еще далеко не почетное место...
Если подвести хотя бы предварительные итоги моих теперь уже многолетних поисков, то важными, я считаю, являются прежде всего сведения о попытке Ярослава Родионова прояснить истину и заступиться за собственного отца. Это утверждают два представителя церкви – архиепископ Цюрихский (в прошлом) Владыка Серафим и дьякон церкви Ново-Дивеевского монастыря отец Святослав (ныне покойный), которые вряд ли взяли бы на себя этот грех, не будучи уверенными в правдивости рассказов старшего брата Ярослава и их матери Нины Владимировны Анзимировой. Конечно, факт этот хорошо бы подтвердить хоть какими-нибудь документами о вызове Ярослава Родионова на Лубянку. Однако пока попытки размотать этот клубок успехом не увенчались: доступ к таким архивам и к таким материалам по-прежнему сложен. Но надежда остается.
Трудно сочинить и поддерживать уже столько лет в среде бывших дворян и их потомков, для которых понятие чести всегда было очень высоким, историю с решением Родионова назвать свою героиню Аксиньей (из-за внутреннего и внешнего сходства, которое он обнаружил у своей племянницы, гимназистки Оксаны Анзимировой).
Когда в моих руках оказался послужной список подъесаула 10-го Донского казачьего полка Родионова, составленный на 10 июля 1901 года, я обратила внимание на номера полков, в которых служил до «выхода на льготу», то есть в отставку, Иван Александрович. Это полки 8-й, 12-й, 1-й, 10-й. Кстати или некстати, но именно в 12-м полку начал свою службу Григорий Мелехов и прослужил в нем не один год («Тихий Дон». М., «Современник», 1975, книга I, с. 185). О 8-м полке идет речь на съезде фронтового казачества в станице Каменской (там же, с. 508). О 1-м полке говорит казачий офицер Листницкий (с. 408–409). И, наконец, в 10-й Донской казачий полк после окончания (того же, что и у Родионова) Новочеркасского юнкерского училища попадает другой герой романа Ефим Изварин. Совпадения? Может быть. Но разбирать эти и другие подобные совпадения в данной статье, преследующей несколько иные цели, я просто не имею возможности.
Только в приложении к послужному списку подъесаула Родионова, в так называемом Изводе – документе, составленном уже в эмиграции, в Югославии, в Мостаре, я увидела имена и фамилии родителей писателя – Александр Родионов (что было ясно и так) и Евдокия Алиханова (уже не только, судя по фамилии, с русскими корнями). «Да, да, действительно, ходили в нашей родне слухи, что дед (для них он прадед –Г.С.) привез из похода турчанку, – сказали мне Ольга и Ярослав Родионовы. – Тетя Пима знает об этом наверняка».
«Об Алихановой слыхала не раз, но как об очень давнем эпизоде, – ответила мне в очередном письме Пиама Тимофеевна. – Дед привез с войны турчанку, подробностей не знаю».
Надо ли напоминать читателю самое начало «Тихого Дона»: «В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привез он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину... Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына... С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному – Турки» (книга I, ч. I, с. 7, 10).
Хотя в генеалогическом древе Родионовых сейчас разобраться трудно, но восток в нем, очевидно, все-таки замешан. Однако и над этим пока еще только предположением нужно много работать, чтобы включить его в цепь каких-либо доказательств.
