Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Солженицын как знаковая фигура оказался в результате «иод подозрением» и у тех и у других. Для «патриотов» он был чересчур свободен и либерален — для либералов чересчур зациклен на русском. Сам Солженицын с «патриотами» отношений не выяснял — да, высказался по поводу Чалмаева, но по поводу развития «патриотизма» в сторону ксенофобии и изоляционизма предпочел молчание. «Патриоты», тем не менее, отнеслись к Солженицыну, его возвращению сначала в печати («Как нам обустроить Россию»), а логом и личному, прохладно. Однако дальнейшие выступления, интервью, в том числе и теле-, не говоря уже о книге «Двести лет вместе», укрепляли «патриотов» в ощущении нарастающей близости к идеям Солженицына — да и последние премии фонда Солженицына, и В. Распутину, и Л. Бородину, и особенно А. Панарину с его антиглобализмом дали им серьезные основания считать Солженицына «своим». Что же касается либералов, то все, кто от них откалывался (например, Л. Сараскина), считались потерянными, а ведь уходили они в сторону именно Солженицына.
Так что ехидная ирония «Коммерсанта», пафосный гнев «Московского комсомольца», диагноз во «Времени МН» А. Латыниной («…неужели… пустяка и достаточно для того, чтобы воспламениться неусыпной и деятельной жаждой мести?», вопрос риторический) — все это бьет мимо цели.
Собственно говоря, движительной силой войновичского пера и была энергия противодействия и противостояния — не столько Солженицыну, его мифу, сколько всему тому, что себя с этим мифом/знаком/фигурой связывает.
12Давно известна вполне тривиальная истина: если кто-то пишет чей-то словесный портрет, особенно если портрет негативный, то автор бессознательно сам себя проявляет, а значит, и изображает. В принципе, перед читателем возникает двойное изображение — портрет с автопортретом. И — двойной миф. И читатель, естественно, вольно или невольно начинает сравнивать.
В чью пользу?
Прежде, чем отвечать на этот вопрос, попытаемся выделить акцентируемые автором — свои собственные черты. Как себя, выражаясь омерзительным современным языком, Войнович позиционирует? И как позиционирует он Солженицына? Разобьем качества, во многом оппозиционные, в две колонки:
ВойновичНаивный, простодушный:
«Конечно, я слушал это (Саца. — Н. И.) развесив уши» (11).
«Я был человек провинциальный, молодой и непуганый» (22).
«…я не совсем понимал, что их так уж беспокоит в моих писаниях» (22).
Нерасчетливый:
«Сам я уже разбаловался, к родителям предпочитал ездить в купейном вагоне, а яйца покупал, какие попадались» (30).
Гонимый:
«…когда травили Солженицына, я и сам был в числе гонимых» (45).
«Меня преследовали не так шумно, но вполне зловеще» (45).
Смелый, в отличие от других:
«Мне, при моем неуважении к власти даже лестно быть опальным» (22).
«…оба поэта (Самойлов и Левитанский. — Н. И.) посмотрели на меня напуганно и недоуменно» (23).
Выгнал из машины начальника автоколонны (26).
Внимательный к другим и их нуждам, человечный:
«Я обычно не осмеливаюсь судить людей за слабости, проявленные в обстоятельствах, в которых мне самому быть не пришлось» (53).
СолженицынВызывающий восторг общества; знаменитый:
«Мы все это немедленно заглатывали, и все, кого я знал, восхищались безграничным и безупречным талантом автора, ахали и охали, и я, захваченный общим восторгом, охал и ахал» (40).
Расчетливый: яйца по 90 коп.; появление на публике после паузы для ожидания: «Приехал, сразу получил слово, сказал что-то значительное о миссии учителя и уехал. Все понимали, что человек серьезный, его время не то что наше, стоит дорого» (37).
Самовлюбленный:
«Трудится, не покладая рук, но при этом сам за собой наблюдает со стороны, сам собой восхищается и сам себе ставит высшие баллы по успеваемости и поведению» (66).
«Большое счастье так беззаветно любить самого себя» (69).
«А о качестве своих текстов когда-нибудь подумал критически?» (70).
«Ну ладно, живет он в Вермонте, сам собой любуясь» (70).
Намеренно работающий над своим имиджем:
«шкиперская» бородка, «заграничная вязаная кацавейка» и т. д. (38–39).
Высокомерный:
Лишенный нормальных человеческих чувств: «Потом он пошел еще дальше, сказав, что за правду не только жизнь свою отдаст, но и детей не пожалеет» (43).
Ксенофобия — толерантность, религиозный фундаментализм — похвальная светскость, высокомерие — участливость, идеологическая ограниченность — широта мировоззрения..
И так далее. Продолжать «сопоставления», вернее, противопоставления по тексту книги Войновича между героем и автором можно довольно долго; и, собственно, ни в чем, кроме писательства и отношения к советской власти, они не совпадают. Но если в «портрете на фоне мифа» темные краски все сгущаются и сгущаются, то автопортрет на фоне портрета все высветляется и высветляется. И это, конечно, самая уязвимая, болевая точка всего произведения. Ведь для того, чтобы прозаику написать всю правду о другом прозаике, хорошо бы… Впрочем, не буду я дописывать эту фразу, потому что это «хорошо бы» — никогда не осуществимая утопия.
Писатели не обязаны любить друг друга.
Писатели не обязаны быть объективными.
Писатели вообще ничего никому не обязаны, кроме одного: писать так, чтобы их было интересно читать.
13Интересно ли читать книгу Войновича?
В первой части.
Дальше интерес падает, возникает ощущение, что Войнович добирает и добирает аргументы, а в общем-то все понятно, что он хотел сказать.
14Интересно ли читать мемуары Солженицына?
Интересно.
Потому что, кроме оценок и размышлений, подчас раздражающих, много новых и новых фактов. Интересно — я хочу сказать — и как информация.
В том числе — и о такой уникальной личности, совершенно непонятно как оставшейся в живых, несмотря на все «ожидания» врагов (и просто недоброжелателей).
Кстати, несмотря на все преувеличения и передержки Солженицына…
Несмотря на его несправедливость по отношению ко многим людям в его жизни…
Читать — и даже перечитывать его мемуары интересно и очень поучительно.
15Отрицательное обаяние. Есть такой термин в артистической среде.
И у мемуаров Солженицына — наряду с положительным есть и отрицательное обаяние.
Но обаяние.
16Характер у Войновича такой, что слова, сказанного против себя, он без ответа не оставляет.
Когда в «Московских новостях» появилась «критика критики мифа», он не удержался и ответил — хлестко, но аргументированно — на слова «критиков» своего сочинения.
Вырисовывается вот какая цепочка:
Войнович написал «Москва-2042»;
Е. Ц. и Л. К. Чуковская ответили;
Солженицын ответил;
Войнович ответил;
Войновичу ответили;
Войнович еще раз ответил…
«Я пишу очень медленно, и мне было бы не но силам отвечать на каждую грубость романом» (185). Теперь Войнович ответил Солженицыну памфлетом. Иные считают, что пасквилем.
17Для кого Войнович писал свою книгу?
Не для Солженицына.
Представить, что Солженицына можно в чем-то переубедить? Вряд ли Войнович столь наивен.
Не для тех, кто находится под полномасштабным и крупноформатным влиянием Солженицына (но выражению Войновича, «солжефреников»).
Он считает, что выполнил свою работу за тех, которые тоже все понимают, но которым — неудобно. И посему они молчат: «осторожные печатать меня раньше боялись и теперь опасаются» (191).
Войновичу в голову не приходит, что осторожность осторожных вызвана не конъюнктурными моментами (какая уж теперь конъюнктура), а может быть человеческими.
Осторожность может быть вызвана отношением к человеку. Имеющему право на свои собственные ошибки, суждения, заблуждения. Не такому хорошему как ты да я? Ну и ладно.
Я не то чтобы защищаю такой способ поведения, как осторожность (кстати, мне самой не очень-то присущий). Я его объясняю. Нет, не Войновичу, — он вряд ли вникнет в аргументы (в этом отношении они с Солженицыным схожи).
Тем, кому важно сопоставлять и обдумывать разные точки зрения, вырабатывая свое отношение к реальности. Литературной и идеологической. Тем, кто принимает самостоятельные решения.
А напечататься сейчас, тем более Войновичу, тем более со скандальным текстом, совсем не трудно: книжка вышла, и каждый желающий может ее прочесть.
