Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Но что же было сразу?
Сразу был консервативно-патриархальный взгляд на Россию и ее путь, на котором любые прозападные настроения движущихся суть настроения опасно-разрушительные. Западную модель Солженицын никогда не принимал, а оказавшись на Западе, категорически и неоднократно против нее высказывался. И в самых «свежих» своих мемуарах, «Угодило зернышко промеж двух жерновов», написанных с явной неприязнью ио отношению к приютившему и защитившему его слою деятелей Запада и неприятием западной культуры, цивилизации в целом, Солженицын прямо об этом свидетельствует. Противниками Солженицына — по Солженицыну — было не только Политбюро, но и «верхушка» западного общества (и ее обслуживающий персонал вроде западных журналистов)[57]. Спасительный для России путь — по Солженицыну — это путь самоограничения и патриотизма. Защиты русских — даже при условии потери какого-нибудь азиатского там «подбрюшья». Национализм Солженицына, правда, особый, не агрессивно-расширительный, не наступательный, в том числе и территориально. И ведь Солженицын, свои идеи проповедуя, всегда тщательно оговаривается, чтобы не нарушать определенную границу (поэтому и определение национализм по отношению к нему я беру в кавычки). Какой уж там национализм, если он репрессированные советской властью народы под защиту берет. Правда, до определенного предела, и со своим выбором.
Солженицын — писатель в последние десятилетия умозрительный, российскую действительность и русский народ знающий не близко, не изо дня в день, а проездом но стране. А так, проездом — мало что узнаешь.
Он писатель теперь книжный. (Впрочем, Войнович — тоже.)
И именно поэтому, в силу того, что его убежденность не корректируется реальностью, а возгоняется и укрепляется неустанной умственной деятельностью, чем дальше, тем больше идеи, высказанные Солженицыным, становятся навязчивыми, и иной читатель способен вычитать из его национализма с оговорками, например, свой безоговорочный национализм. А из его книги «Двести лет вместе» — подтверждение своим идеям о извечной неблагодарности «евреев».
И здесь я немножечко отступлю от книги Войновича — из-за последней книги Солженицына.
7Трудно говорить о книге, которая еще не закончена. Но в контексте данной темы мне это представляется неизбежным. Александр Исаевич Солженицын представил читателю пока что еще первый том из своего исследования, посвященного, как он пишет в авторском предисловии, «вопросу русско-еврейских взаимоотношений». Объемом исторического времени взят век но преимуществу девятнадцатый — с ухватом двадцатого но предреволюционную эпоху. Я не историк, и мне трудно, да и незачем, судить об исторической достоверности всех приводимых Солженицыным фактов и точности его аргументов. Но я так же, как и другие читатели, имею определенное представление о тексте и о контексте — том, в каком появилась эта книга.
Остаюсь при твердом убеждении, что художник по преимуществу, — а Солженицын именно художником по складу своего дарования и является — лучше всего проявляет себя и достигает поставленной цели именно в художественной работе. Но не таков Солженицын — он хочет писать (и пишет) и литературную критику (смотри его «Литературную коллекцию»), и общественные проекты («Как нам обустроить Россию»), и исторические исследования. Но он не критик, не специалист по общественному устройству и не историк. Поэтому все его ответвления от главной его работы, от центрального ствола говорят, прежде всего, о его неудовлетворенности тем, что он делает как художник и о стремлении расширить рамки своего влияния.
Русско-еврейская тема, безусловно, относится к одной из сложнейших. Каждый решает ее но своему. Кто на личном опыте и при помощи опыта христианского — ведь для Бога «несть ни еллина, ни иудея»; кто на бумаге. И вот на бумаге-то в последние годы, даже полтора десятилетия, навысказывались очень даже активно. При том не могу согласиться с Солженицыным, что укоры были «о вине русских перед евреями». Вот тут очень осмотрительный автор почему-то не дал никакой сноски: кто, где, когда писал «об извечной испорченности русского народа» по еврейскому вопросу? С другой же стороны, «кто из русских об этой взаимной проблеме писал — то большей частью запальчиво». Но если ежемесячный поток антисемитской пропаганды в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», в газетках и листках типа «Русский порядок», продаваемых везде, включая самый центр Москвы, считать «запальчивым» и «односторонним», — то это значит проявлять не свойственную в иных ситуациях Солженицыну странную снисходительность. «Не скажешь, что не хватает публицистов», — резонно пишет Солженицын, и сразу ждешь перечисления печально известных имен. Но нет: «…особенно у российских евреев их намного, намного больше, чем у русских». Помилуйте, кто считал? Кто отделял?
Так, с самого начала солженицынской книги, увы, теряется надежда на то, что автор — цитирую — «объемно и равновесно, обоесторонне осветит нам этот каленый клин». Клин получается комом: с первой страницы заявлено, что у еврейских публицистов дела обстоят успешнее; это значит, что исправлять историю Солженицын берется с другой стороны.
Скажу прямо: разделение самих пишущих на эту тему (как и на любые другие) по этническому признаку уже кажется мне достаточно натужным. Что, на исторический анализ кровь сдавать — перед тем, как прикасаться?
Но вернемся к сути вопроса.
Совершенно не понятна и не аргументирована ничем сама точка отсчета исторических отношений — 1795 год. Но дело не в этом. Дело в монтаже материалов и высказываний. То, что Солженицын любит исторический монтаж, известно и по «Красному колесу», откуда и проистекла, кстати, данная книга. Так вот, по солженицынскому монтажу получается, что евреи русским двести лет только и делали, что вредили. А русские дураки двести лет их уговаривали, освобождали, всячески старались помочь, за что им евреи платили черной неблагодарностью и предательством. Евреи искали, где лучше, а русские старались им в этом помочь. А если не старались — все равно оставались в дураках.
Евреи по Солженицыну — естественные и вечные враги русского народа и русского государства (эти две категории, кстати, в книге почти не разделены). Начиная с хазар, — они хотят русскую территорию; а русские отвечают им гордо и непримиримо, как Владимир, выбравший веру: «И вы, наказываемые Богом, дерзаете учить других?» Евреи, по Солженицыну, только и знают, что преследуют свою выгоду, распространяются для торговли по всей русской земле, спаивают доверчивый русский народ. Еврей — хозяин шинка, винокур, адвокат — обирает и уничтожает. Посему те примеры антиеврейских выступлений, которые обильно приводит в своей книге Солженицын, выглядят на непросвещенный взгляд чуть ли не оправданными. Это как бы реакция защиты здорового организма — уничтожать зловредных паразитов, поселившихся на своем теле. Потому что солженицынские евреи — это те, кто в переносном смысле, но обескровливают русский народ. И вообще они все века как-то так ловко устраиваются, что русские попадают в зависимость и подчинение.
Солженицын сводит авторскую речь к минимуму. Авторский стиль сух и сдержан, солженицынских фирменных меточек совсем мало. Но и они, как редко рассыпанные перлы, производят сильное впечатление: «Пока народное мнение не найдет себе ясного пера — оно бывает гул неразборчивый, и хуже угрозно» (6)[58]. Солженицын попытался «гул неразборчивый» перевести на ясный язык исследования, но, поскольку еврейская тема им рассмотрена не со стороны взаимодействия с русской, а как подавляюще и вызывающе национально-эгоистичная, то перевод получается соответствующий. Солженицын упорно перечисляет, например, те преимущества, которые получало еврейское население в России, и даже черту оседлости рассматривает, скажем так, неоднозначно, и все возрастающий процент (квоту) еврейских детей в русских школах. И — неблагодарность еврейского племени русским царям, которые, оказывается, о своих евреях постоянно пеклись, заботливо беспокоились, как их лучше устроить в России. Уж что только не предпринимали — и правительственные комитеты организовывали, и земли выделяли, и средствами всячески помогали, — нет, не поддаются евреи воспитанию. Все это может произвести на неискушенного читателя соответствующее впечатление, если не принимать во внимание, отвлечься полностью от конкретных судеб конкретных семей и людей в России — Пастернаков, например, или Левитанов, или Рубинштейнов. Ну не принимали Бориса Пастернака в гимназию — из-за еврейской квоты! Это все равно как бы отказали детям Солженицына в приеме в московскую школу: а вот состав крови у вас подозрительный. Но сама мысль о гнусности этнических предубеждений не заложена в основание многостраничного и внешне столь академичного труда, — одних сносок в книге под тысячу. Совсем наоборот: Солженицын чуть ли не реабилитирует даже погромы — количество жертв, видите ли, преувеличено. Не сорок три еврея погибло, а каких-то, может быть, всего пять. А вообще — погромы в историографии, но Солженицыну, преувеличены. Хотя на убийство Столыпина Россия вполне могла ответить погромами — это Солженицына не удивило бы! Его удивило другое — что погромов не было.
