Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений - Посевин Степан Степанович
— Что нам и говорить о таких высоких особах! — поспешил Дожа и язвительно улыбнулся.
— Да-а-а! — протянул Брег. — Правда, она большая аристократка и с математической точностью определяет свои жизненные шаги. Ее муж, Казбегоров, тоже солидный красивый мужчина, молодой и богатый аристократ с Северного Кавказа, по образованию филолог или доктор психологии, что-то вроде этого, и Генерального штаба полковник. Эти-то два «великана» и стоят теперь у нас перед глазами, если не столкнет их судьба с дороги нашей… — заключил Брег, подразумевая под супругами Казбегоровыми-Цепа всю российскую интеллигенцию, не согласную с идеями, проводимыми Центральным нелегальным советом крайне левых немногих рабочих и солдатских депутатов.
— Не судьба, товарищ, а наша власть, диктатура-то может сделать!.. — возразил ему Дожа, а затем, как бы от переутомления, вздохнул и начал вновь говорить почти спящим, пьяным голосом: — Казбегорова я знаю! Был у него на вилле «Казбегор» в Каловском ауле. Жену его, Нину, тоже знаю, но она уже, братище, наш товарищ, и сестры ее такие: Луша и Маруся, обе помещицы большие, с законченным образованием и, по слухам, вышли замуж за наших же «товарищей» прапорщиков: Лысько и Супротина, депутатов в Совете нашем от войск и комитетов Северного Кавказа…
Рассказ Дожи прервали вновь появившиеся в ресторане большой толпой солдаты, приехавшие с фронта, и разных рангов пассажиры. Хор цыган и оркестры неожиданно прекратили свою работу и начали расходиться по домам; Брег вздрогнул и бросил серьезный взгляд на Дожу.
— Уже 5 часов утра, вези меня и Соню к себе на квартиру, спать, пока выселишь из комнаты гостиницы мадам Казбегорову-Цепу. — Сказав последнее, Брег и его спутники поднялись пьяные и вышли на подъезд, где Дожу ожидали служебный автомобиль и дежурный полицейский.
— Так в добрый час, товарищи, пойдемте; у меня ведь квартира из пяти комнат, хорошо обставлена, а живу один; жена в Витебске… — пояснил Дожа свою жизнь и обстановку, усаживая гостей в автомобиль.
Шум автомобиля и звук его рожка окончательно растревожили Людмилу Рихардовну. Она не спала и ожидала, пока все стихнет под окнами ее квартиры. Но стук в двери скоро заставил ее быстро подняться с кровати и зажечь огонь.
— Кто там? — испуганно произнесла она.
— Я, Филипп! — послышался знакомый ей голос, и она, набросив на плечи шаль, бросилась отворять дверь.
Филипп медленно, застенчиво вошел в комнату и, приветствуя поднятием руки под козырек, вкратце рассказал о возложенном на него поручении и передал письмо от полковника Казбегорова. Людмила Рихардовна немедленно вскрыла конверт и начала читать, а затем улыбнулась и обратилась к денщику.
— Ну, спасибо вам, Филипп… Присядьте и немного закусите, а затем и засните на тахте за ширмой… Я спать не буду больше… Днем справимся в городе по делам, а вечером и выедем, с расчетом — завтра утром быть на месте, в штабе… — ласково пояснила она и, положив на стол разных холодных закусок и налив чайный стакан вина, почти что силой усадила застенчивого денщика Филиппа, а сама уселась на диване и принялась за рукоделие, подумав:
«Таких людей, как наш добрый и честный Филипп, теперь, пожалуй и не найдешь или очень мало…»
V
Рано утром 14 сентября, когда взошедшее солнце светило еще низко, по шоссейной дороге со станции Эрики в имение Шпаренгоф шла пешком Людмила Рихардовна в сопровождении солдата-гусара Филиппа Кабура. Расстояние короткое, всего лишь около трех километров, и пройтись пешком она считала за лучшую прогулку в деревне, в особенности после политических передряг в маленьком провинциальном городке с острой, разлагающей атмосферой.
— Сегодня должен быть хороший день впервые, как мы оставили Ригу, — неожиданно заговорил денщик Филипп тоном знатока, умеющего определять погоду по восходу солнца.
— Дай Бог, — тихо ответила Людмила Рихардовна и ускорила шаг движения.
Под солнцем на полях блестела и искрилась огоньками на траве роса, а в тени она казалась еще седой от инея. Им навстречу по дороге плелись в одиночку и группами военные двуколки войсковых обозов на станцию за продовольствием. И судя по лошадям и по мокрым серым шинелям ездовых-солдат, они были под дождем недавно где-то.
«Какая непостоянная погода — тут и дождь, тут и солнце — хороший день?.. Как “красная” девица часто меняет свои перчатки и настроение… — подумала Людмила Рихардовна, — прифронтовая полоса и все кругом военное, ни одного частного человека не видно…» — И она, мысленно представив себе картину встречи с мужем, улыбнулась и еще глубже погрузилась в думы.
— Вот и «наше» имение, — снова протянул Филипп, — вероятно, еще все спят… — И он переменил в руках чемоданы.
— И хорошо! — поспешно ответила она.
Из-за леса и поворота дороги влево, в каких-нибудь 200 шагах, неожиданно выросло величаво-красивое имение — на возвышенном месте, в виде горки с покатыми отлогами вокруг, в центре — большой белый дом, каменный, в два этажа, а вокруг него еще зеленеет обширный парк, с молодыми и старыми деревьями разных пород — вперемешку; за парком раскинулись жилые помещения служб и хозяйственные постройки.
— «Теперь мы дома!.. — вполголоса проговорил Филипп; открыв дверь, он первый вошел в большую, роскошно обставленную полутемную комнату.
Полковник Казбегоров был еще в постели, но уже не спал и, увидев входящего Филиппа с двумя чемоданами, он немного приподнялся и неожиданно спросил:
— Ты уже вернулся? А где же барыня?
— Я здесь, Дэзи! — радостно вскрикнула Людмила Рихардовна в передней и быстро вошла в комнату.
Шторы окон были опущены, и в полутьме он плохо различал ее фигурку.
— Филипп! Да подымите же хотя одну штору и можете идти в свою комнату и немного заснуть, — распорядился полковник немного взволнованным голосом, а от неожиданно охватившей его радости, он назвал его даже на «вы».
— Как здесь тепло и мило у тебя… а на дворе — сыро и довольно прохладно, несмотря на то что солнце светит и обещает хороший день… — дрожащим голосом заговорила Людмила Рихардовна первая и грациозным движением рук сняла с плеч большую шаль, верхнее пальто и шляпку и подошла к походной кровати мужа.
— Ну, вот я около тебя! Здравствуй!.. — и с милой улыбкой бросилась ему на шею.
— Здравствуй, здравствуй, моя надежда! — после некоторого замешательства ответил он, улыбаясь и освобождая свои руки из-под одеяла.
— Добавь еще и «вера моя», тогда будет полный догмат правил жизни человека в это смутное время, — ответила Людмила Рихардовна смеясь, продолжая крепко держать его за шею; и она коротко рассказала про жизнь вообще в тылу и про начавшееся «красное» движение в народе.
— Я, быть может, и на крест пошел бы с радостью, — перебил ее рассказ Давид Ильич. — Если бы верил, что моя смерть может спасти миллионы людей великой страны. Но этой-то веры у меня теперь очень мало или совсем нет: что бы я один ни сделал, в конечном итоге ничего не изменю в ходе мировой истории, и вся польза, которую могу принести, будет так мала, так ничтожна, что если бы ее и вовсе не было, мир и на йоту не потерпел бы убыли, быть может, только породила больше эгоизма у других. А между тем как для тебя, моя пташка, меньше чем йота в мировом пространстве, я все же чувствую, что должен жить и страдать, мучиться и ждать смерти, так как ты заняла в моем сердце прочное место и составляешь его цельность…
— Совершенно правильно, Дэзи! — поспешила Людмила Рихардовна, волнуясь. — Почти четыре недели прошло с тех пор, как ты неожиданно ухал на позицию, а мне передал о выезде в Старую Руссу. — Все это время я страдала, боролась и всею душою мысленно жила только около тебя и верила сильно, и эта-то сильная вера спасла меня и привела опять к тебе. Точно так же передумала всю цель и смысл жизни в теперешних условиях и пришла к непоколебимому убеждению: ты занял в моем сердце такое место, что в случае его пустоты, неизбежно нарушилось бы все мое «я», и поэтому-то я живу только для тебя и около тебя. Если умирать нам, так только обоим вместе… — и она вся прижалась к груди мужа.
