Газета День Литературы - Газета День Литературы # 148 (2008 12)
– Вот этот грот один?
– Таких укрытий в Зоне семь – от подножия до АЛТАРЯ.
– И не один не обнаружен турками? Кто их построил?
– Тот, кто построил АЛТАРЬ – священный ковчег, прибывший с высокой водой.
– Когда?
Дрожала на лице армянина тягуче-торжествующая усмешка:
– Когда весь мир был ещё залит водой. Но Арарат стоял уже наполовину обнажённый.
– Так кто всё это сотворил?
Ашот поднялся. Пошёл к трёхсвечнику на стене.
– Иди сюда.
Василий подошёл.
– Ты видел где-нибудь такое?
В свечном сиянии стена мерцала жжёно-фиолетовым лаком. Под ним серебром отсвечивали слюдяные бляшки.
– Глазурь… зачем вскрывать стены глазурью?
– Да нет, Василий-джан, то не глазурь: это расплавленный базальт. Пещеру выжигали в скале лазерным или ему подобным лучом. Точно таким же способом в Анголе, Мозамбике на трёхсотметровой глубине сооружались шахты для добычи золота. Всё это сотворили пятнадцать тысяч лет назад. И этим же лучом на плато Наска из стратосферы выжжены рисунки цапли, скорпиона, рака и колибри – километрового размера.
Григорян снял подсвечник со стены.
– Идём.
Он зашагал в снижающуюся глубь грота. Василий двинулся за ним. Три язычка у трёх свечей, сгибаясь, трепетали. И тени Григоряна и Василия на блескучих стенах метались сумрачными зыбкими мазками. Остановились в тупике – перед тяжёлой, висевшей на металлической струне шторе-полотнище. Из неё торчала стальная спица длиной в два пальца – с ушком. Сквозь ушко была продета шёлковая нить. То была гигантская игла, скорей всего для сшивания кожи и брезента.
Григорян сдвинул штору, обнажил стену. Стена вздымалась ввысь, засасывала бездонною утробой мрака, с отчётливо узнаваемыми россыпями созвездий: Гончих Псов, Большой и Малой Медведиц, Рака, Козерога. Угадывался серп луны – рядом с зеленоватым шариком Земли. В пространство между ними летел, вторгался хвостатый планетарный сгусток.
На фоне черноты и звёздных скопищ отчётливыми резкими штрихами начерчен был рисунок в человечий рост – кипенно-белым контуром изображена ракета из трёх отчётливых фрагментов: встроенный аппарат приземления, корпус с топливом и оборудованием и модуль управления. Её сопла исторгали багряный язык пламени – из красной охры. Рядом впаялся в блёсткость черноты космический явный гуманоид – в скафандре, в шлеме. Все линии, черты панно несли в себе неукротимость времени, поистине вселенский размах мышления иной, нечеловеческой цивилизации. Художник оставил на стене свой пламенеющий, цвета закатного солнца, автограф. В него вклещились снизу вибрирующими угольными пауками те же буквы, но в перевёрнутом, зеркальном виде – AN-UNNA-KI.
– "Нетленный повелитель", – перевёл из-за спины Ашот, – то их язык, поздневековый деванагари, который перерос в санскрит.
– Откуда это здесь… кто рисовал?! – спросил Прохоров: неведомую мессианскую эманацию струила космофреска, обжигая младенческий, податливо-глиняный разум человека.
– Тот, кто создал Алтарь, эти схороны. AN-UNNA-KI.
– Кто они?
– Они – "те, кто с небес на землю сошёл". Рядом – их корабль. В пиктографах иафетитов: аккадцев, шумеров, вавилонян, персов, ариев всё это значится как DIN GIR, или "Праведники с огненных, летающих колесниц".
– А эти… кости?
Бугрился сахарной белизной под стеной холм из костей: полуметровый череп кошки с клыками в локоть, скелеты грузных летунов – гусей, размером со страуса или гигантских дроф, берцово-бедренные кости и копыта – с баскетбольный мяч.
– Остатки первобытных трапез.
– Неандертальцев?
– Кроманьольской расы XOMO SAPIENS. Она была научена здесь анунаками растить и печь хлеба, приручать диких животных, выплавлять железо, варить жидкую пищу. Изготовление горшка из глины, осёдлая варка пищи на печах – вот преимущество кроманьольцев перед кочевниками, оно их сделало хозяевами планеты, наделило оседлостью, одарило способностью рисовать, исполнять обрядовые пляски, играть на глиняных свирелях под рокот бубнов. Всё это изображено на стенах других гротов, и обнаружено в раскопках древнейшего городища кроманьольцев Чатал-Уюка. Но турки запретили там все раскопки: непостижимо высока оказалась культура древней расы кроманьольцев по сравнению с их предками кочевниками.
– Эти схороны строились для них?
– Для всех, чьей Родиной стал Арарат. В том числе и для приплывшей сюда арийско-африканской расы иафетитов.
– Приплывшей?
– Причалившей к горе. Пришельцы смешались с аборигенами. Армянское нагорье стало генетическим котлом, здесь сформировались все европейские цивилизации. Но далеко не сразу.
– Ашот, ты кто? – спросил угрюмо, настороженно Прохоров.
– Занудный армянин, который мучился с тобой в аспирантуре, – усмешлив и непроницаем был Григорян.
Но не устроил Василия его ответ, поскольку выпирал, не укладывался в него набор событий и картин, впрессованных в сегодняшний день.
– 2 –
Василий сознавал себя настырным карликом. И карлик Прохоров обязан был уконтрапупить, свергнуть голиафа Мальтуса, чугунной головою протыкавшего академические облака. Последний людоедски выцедил оттуда – из недосягаемых высот, свою идиому: о хилой истощённости пищевых ресурсов на планете, которая не в силах прокормить прожорливое, катастрофически плодящееся человечество (хотя кормила без натуги стократно большие стада животной плоти). Из Мальтуса вытекало: кому-то надо прореживать (иль истреблять) двуногих. И этот приговор был утверждён незримым, но ощутимо осязаемым синклитом всемирных кукловодов. Они отслеживали несогласных с Мальтусом, мазали их клеветнической смолой, облепляли СМИ перьями – как деревенскую курву-поблядушку. Затем оттаскивали волоком из бытия, науки и известности: как Ивана Эклебена и Овсинского, Вавилова, как Мальцева и Моргуна, Иващенко, как Сулейменова, Бараева и Прохорова-старшего.
Вот почему Василий Прохоров, усвоив намертво взаимосвязь работающего на сытость бесплужного агровоззрения – с последующими похоронами заживо, стал изощрён, сверхосторожен в своём деле и в словесах о нём.
Ещё в отрочестве, намаявшись подмастерьем в свирепо-тощем советском хлеборобстве, он ощутил однажды шок от рухнувшей на темя и придавившей мысли: А ПОЧЕМУ?! А почему их сельский луг, к зиме по-рекрутски обстриженный зубами лошадей, коров, истоптанный до чёрной голизны копытами, уйдя бессильно, замертво под хладные снега, – весною сам собой взрывается густейшей, сочной зеленью? Его не пашут и не удобряют, его не засевают и не поливают… а он кишит червями в отличие от мёртвой пахоты! Практически не знает поражений от фитопатагенов и болезней! Живёт, цветёт и КОРМИТ! Задавшись сим вопросом и не подозревал Василий, что эта мысль веками, раз за разом падала из выси в мозги лучших оратаев и начиняла их позывом к пахотному бунту: зачем все хлеборобы, которых тычут мордой в безотвалку, как нагадившую в доме кошку мордой в её дерьмо, – зачем они рвут жилы, пашут и боронят, запахивают в борозды навоз? И ПУХНУТ С ГОЛОДУ В НЕУРОЖАЯХ! И почему земля тощает?
А если… пристегнуть самородящую систему луга к зернопроизводству, скрестить одно с другим? Не пахать, не удобрять и не травить химической отравой себя и тех, кто зарождался в материнских чревах… может не насиловать, не задирать подол Природе-Матушке, к чему зовут Мичурин и прочая орда сельхозкаганов, А СЛЕДОВАТЬ ЕЁ ПОДСКАЗКЕ?
… После Тимирязевки и аспирантуры его распределили в Среднее Поволжье, в агромашинный НИИ, обязанный выдавать аграриям сравнительные результаты испытаний новой техники и вырабатывать рекомендации: как, чем пахать и сеять, какая химия в борьбе с вредителями эффективней (ядовитей!).
Ушибленный своей идеей (пепел сгинувшего в ЧК отца и пепел славянского голодомора стучал в его сердце), Василий в первую же весну отправился искать участок для воплощения её. И на опушке леса набрёл на заброшенный огрызок пашни гектаров в пять, который напрочь и свирепо оккупировал его неистребимое препохабие СОРНЯК.
Он выбрал шмат земли пять шагов на пять. И промотыжил его тяпкой. Нафаршированный остатками чёрной полусгнившей стерни и рубленым чертополохом клочок панически и встрёпанно таращился в небо пожнивной щетиной.
