Газета День Литературы - Газета День Литературы # 84 (2004 8)
А второе, это сцена в парткоме. Она написана хорошо, но прозвучала бы еще сильнее, убедительнее, если бы ты нашел художественное решение (и это тебе вполне по силам, я уверен), а не обошелся документом (выступлением Шолохова и письмом Чуковской).
Ну вот, кажется, и всё. Более подробно писать уже не могу, старость одолевает (1-го января — 80!), сил нет. Но, как видишь, по-прежнему еще придирчив. Может, что-то по-стариковски уже не понимаю, извини. Роман-то, чтение его доставило мне удовольствие — в этом и радость.
Привет твоим коллегам — Саше Голубеву (А.А.Голубев, директор журнала "Подъем", поэт, в начале 70-х годов заочно закончил Литературный институт им.Горького, семинар Ал.Михайлова.— И.Е.) и Славе Лютому, успехов вам и поздравление с Новым годом!
Искренне — Ал. Михайлов.
24.12.01.
Ранчо Жуковка".
"Дорогой Иван!
Тут я, как умел, сказал о твоей повести. (Повесть "Паломник", опубликованная в журнале "Подъем" и "Роман-газете" — И.Е.) Послал, по договоренности, в "День литературы" Володе Бондаренко. Ты уж сам следи, когда напечатают, я нынче человек загородный, малоподвижный, старый, не способный совершить паломничество даже к Храму Христа Спасителя.
За "Паломника" тебе большое спасибо! В конце слез не сдержал.
Ал.Михайлов.
Р.S. Не забывайте достойного человека, очень больного — Толю Абрамова! Анатолия Михайловича!"
"Дорогой Иван!
Вот сегодня, 16-го, мне Володя Бондаренко сказал следующее: "Рецензию получил, мы Ваню Евсеенко любим, вас тоже любим. Даем ее в июне. В майском номере всё заполнено".
Я уж потом подумал: майский-то номер выходит в середине месяца, то есть — вчера-сегодня. Так что "в июне" — это может значить и "в июле"? Перезванивать не стал — следи сам, важно, что напечатают.
Ну, и еще пару слов про "длинноты", т.е. подробности, о письме как традиции русской прозы. Насчет традиции ты прав. Только вот длинноты у Достоевского, на которого ты ссылаешься, в некоторых случаях просто нестерпимы, особенно учитывая его стилистическую, увы, неряшливость (хотя, м.б., это крепко сказано, но я лет 5 тому назад перечитал всего Достоевского — с великой пользой для себя. Некоторые вещи по второму и даже — "Братья Карамазовы" — по третьему). Славен он, конечно, не как стилист, не подробностями описаний и мастерством диалогов, а как пророк и психолог несравненный!
Впрочем, что это я пустился в литературоведение? Устал уж от всего этого. Учить я тебя не собираюсь, ты уже сложившийся писатель, притом хороший, истинно русский писатель. И дай тебе Господь удачи в этом деле.
Обнимаю. —
Ал. Михайлов. 16.05.02.
Привет твоим коллегам, Саше и Славе."
"Дорогой Иван!
Журнал твой получаю регулярно — спасибо. Просматриваю и кое-что читаю. Хорошо уже и то, что ваша маленькая команда не дает ему сойти в Лету. Журнал выходит на достойном уровне, дает выход к читателю людям, не посторонним литературе. И за это вам воздастся, коли жива будет Россия, не погибнет ее культура под тайфуном звуко-говоряще-пишущей попсы. Дело ведь уже дошло до того, что газета "Московский комсомолец" назвала эстрадного 75-летнего стрикулиста Андрея Дементьева "легендарным поэтом"! Где же мера вкуса, мера ответственности? Правда, повод был — и это вызывает сочувствие — у него обокрали квартиру. Но сам пострадавший более всего сожалеет, что украли "концертные костюмы, великолепные смокинги". Поистине — Поэт без смокинга — в России не поэт! В сегодняшней России. Какой поэт без эстрадного шоу, без смокинга Андрея Дементьева? Голый король.
То, что ты написал о похоронах дорогого мне человека и прекрасного русского писателя Евгения Ивановича Носова и об отношении к нему наших патриотических писательских вождей, можно назвать не иначе как позором России. Шумят о патриотизме, бия себя кулаком в грудь, а сами думают более всего о себе, о своем благоустройстве, о своем комфортном бытии .
Мне не так часто и много пришлось при жизни встречаться с Евгением Ивановичем, хотя я читал всё, что он публиковал в прежние годы. Встречи же всегда носили дружеский характер, как вообще между писателями фронтового поколения. Евгений Иванович был человеком без локтей, не умел да и не хотел куда-то пробиваться, кого-то отталкивать, он казался замкнутым, несколько даже стеснительным. Хотя в общении очень нуждался. Лет, наверное, 7-8 назад я прочитал, кажется, в "Москве" его рассказ, очень понравившийся мне, и написал ему об этом. Женя откликнулся с большой радостью, из его письма видно было, что он обделен вниманием товарищей по литературе. А писатель он от Бога, приметливый и внимательный к жизни души и тела, великолепный живописец и стилист. Недаром его приметил А.И.Солженицын, который лишних слов похвалы коллегам не разбрасывает. Зато коллеги на него со страниц "Нашего современника" немало помоев выплеснули.
Я теперь сожалею о том, что к концу жизни разошлись бесконечно уважавшие и ценившие друг друга Носов и Астафьев. Узнал об этом из "Лит.России"" кажется, в июле, из мемуара одной дамы (фамилии не помню)... Я многие годы дружил с Виктором Петровичем, почти до конца его жизни обменивались с ним письмами и знаю, как высоко ценил он Носова-писателя. Помню даже, говорил в таком духе: "Вот видишь, Женька мало пишет, а зато подает всё в таком виде, будто на блюдечке с золотой каёмочкой". Среди "деревенщиков" считал его первым стилистом.
И вот пробежала черная кошка между ними — жаль. Я тоже выговаривал Виктору за кое-какие его высказывания и поступки, хотя делал это корректно, зная Витин взрывной характер, но дружеских отношений это между нами не портило. А вот за роман "Прокляты и убиты", который наши патриоты и военные деятели (не все!) подвергли обструкции, — я готов сражаться до последнего патрона. Ну, да что теперь говорить. Были б живы да, по случаю, встретились бы втроем за столиком, выпили по рюмке по-стариковски, сказал бы я им: "Ребята, Витя, Женя, вспомните-ка себя молодыми да горячими, с автоматами в руках! Мало повоевали? Давайте-ка потолкуем по-дружески, ведь жизнь прожита. За вами книги, миллионы их читателей. За вами Россия-матушка. Поберегите сами себя и друг друга". Все-таки досадна мне эта капля горечи вослед ушедшим из жизни дорогим для меня людям… Пусть Господь примет их души в Царство небесное.
Вот видишь, в два присеста написал такое большое письмо, чего уже давненько не делал — стар стал, слаб, а письма я и раньше не любил писать, делал это только по нужде.
Привет Саше и Славе,
Искренне твой
Ал. Михайлов.
Р.S. Надеюсь, "День литературы" с рецензией ты имеешь?"
"Дорогой Иван!
Где ты, вернулся ли из Вологды, с юбилея?
Василию Ивановичу — 70! О нем мало сказано — большой русский писатель, он — вернейшее выражение русской породы, самого ее золотого, плодоносного ядра. Глубоко сожалею, что жизнь как-то не свела меня с ним поближе, как с Абрамовым, Астафьевым... Кстати, в одном из юбилейных интервью В.И. посетовал, что, опять же, жизнь развела их с Астафьевым, посожалел об этом. И в самом деле — жалко. Оба Богом мечены, оба о России, о народе своем радели. Дай Бог еще долгие годы В.И. продолжать это свое радение в новых творениях.
Я тебе, Иван, писал, что собираюсь лечь в госпиталь, нужда заставляет. Неделю жил в городе (постоянно-то я живу на даче), ходил по поликлиникам, сидел в очередях, сдавал анализы. Устал до безумия. Наконец, собрал всё, что надо, получил направление. Поехал в госпиталь и — получил от ворот поворот… из-за недостачи одной абсолютно формальной справки. Ты знаешь, дорогой мой друг, я сидел перед зав. приемным отделением, молодой женщиной, старый больной человек, четырежды раненый на войне, после войны перенесший несколько операций. Я видел, как она смотрит на меня, сквозь меня, я понимал (об этом меня предупреждали дети!), что мне надо сделать, и я даже (опять-таки по наущению детей) подготовил необходимое… И тут как гвоздь в голову: да что ж это такое, неужели и здесь, в госпитале для ветеранов войны? Да это же унижает прежде всего меня, я же солдат, служил Отечеству, с четырьмя боевыми орденами и четырьмя ранениями…
Такая на меня волна накатила!.. Господь уберег — не накричал, не нагрубил, хотя был на грани. Встал, сказал: "Больше я к вам не приду. Бог нас рассудит". А когда вышел из госпиталя — не выдержал, заплакал. Стар и слаб стал. И хотя на следующий день взял нужную справку, но для себя решил: в госпиталь этот больше не пойду. Знаю, что осталось мне немного — хотя об этом один Бог знает. Его воля на это. На нее и положусь.
