Журнал Русская жизнь - Потребление (январь 2008)
Затем произошло тоже отчасти комическое событие. Библиотека каширская решила забрать у меня книги. У меня не то что была очень большая библиотека, но около тысячи томов было. И вот в один прекрасный день явились большевики и увезли все это в Каширу. Но моя жена не такого характера была, чтобы уступить. Она сейчас же помчалась в Москву к нашим влиятельным знакомым: к Луначарскому тому же, к Каменеву, с которым я когда-то вместе в Университете учился, он меня знал и впоследствии помог мне уехать из России. Так вот, жена сумела получить бумагу, предписывающую возвратить мне книги, поскольку они для меня «орудия производства». С этой бумагой она поехала в Каширу, в библиотеку. Библиотекой заведовал бывший пастух. Но большевик такой бешеный. И он сказал ей: «Хоть бы сам Карл Маркс явился ко мне, я не отдам этих книг». Но моя жена не такой человек, чтобы удовлетвориться подобной штукой. Она достала другую бумагу, уже более грозную, чуть ли не из чрезвычайки. Луначарский устроил. И все книги мне вернули.
А летом 1918 года, когда мы жили в деревне, произошло тоже странное событие - крестьянское восстание против большевиков. Я это очень хорошо помню. Я сидел переводил Данте, кажется, вдруг раздался какой-то звук, вроде набата, потом загремели телеги по большой дороге и двинулась масса крестьянских повозок к Кашире, с разных сел. Они собирались там и хотели свергнуть советскую власть. Кончилось это совершенно водевильно. Они даже не доехали до Каширы, остались ночевать где-то в лесочке под городом, в течение ночи они одумались - у них ни оружия не было, ни организации. За это все поплатился только наш сосед, помещик, которого обвинили в том, что это он крестьянское восстание устраивал.
- А были какие-то непосредственные причины недовольства крестьян?
- Вот чем конкретно они были недовольны, я не особенно хорошо помню. По-видимому, какими-то распоряжениями власти. Может быть, поборами.
- А в вашей деревне кто фактически имел власть, кто распоряжался?
- Деревенский комиссар. Наш, можно сказать, приятель по прежней мирной жизни.
- А что он за человек был, какого образования?
- Да просто мужик, крестьянин. Разумный человек, толковый. Но моя мать была строгая. Она даже не приглашала его присесть, когда он приходил. Он стоял в дверях, и она его называла на «ты», комиссара этого. Но она прожила все-таки до 24-го года в своем доме. Отец умер в 19-м году, и к счастью для него, потому что он тяжело переживал революцию. Все-таки он чувствовал, что наседают, не сегодня-завтра выгонят, отберут. А моя мать, слава Богу, имела возможность переехать в Москву к моей сестре во время этого беспокойного положения, когда было восстание. Иногда наезжали какие-то власти. Я и мой пасынок, сын моей жены от первого брака, который был, конечно, совсем молоденький, но он офицер был уже, по военной линии он был старше меня, мы бежали в Москву. Тут было опасно, могли забрать. Это было летом 18-го года. Некоторое время пробыли там, а потом опять пришли такие известия, что можно возвращаться. В Москве нечего было делать, негде жить, нечего есть. Так что мы вернулись. Пасынок мой бедный все-таки погиб в следующем году. Его обвинили в участии в заговоре деникинском, антибольшевистском. Сколько жена ни хлопотала, на этот раз ничего нельзя было сделать. Так что мы заплатили за революцию двумя жертвами невинными. А в это время на юге Корнилов и Деникин, а в Сибири - Колчак. В Москве террор все усиливается, и вот летом 18-го года убийство Императора Николая и всей его семьи… Вот я помню, что это произвело ошеломляющее впечатление на нас. Как на крестьян, не могу вам сказать. Но в наших кругах, хотя мы не были никогда монархистами и всегда были против этого, но то, что зверски перебили всю семью, это, конечно, нас ужаснуло.
- А как вы об этом узнали?
- Из газет. Тогда все-таки еще была такая газета трудовиков и кооператоров, которую, кажется, издавали Кускова и мой приятель Михаил Осоргин. В нашем уезде гражданской войны не было, но все-таки одного помещика убили. Того, которого обвинили в организации крестьянского восстания, арестовали. А это - другой. Убили, не помню, при каких обстоятельствах. Мы были абсолютно беспомощны. Вообще стало уже очень тревожно, временами приходилось и мне, кроме того, что в Москву мы ездили, просто убегать из дома и ночевать у знакомых крестьян или прятаться на мельнице. Потому что ждали обысков. У знакомого учителя в селе ночевал. Но ни отца моего, ни меня не арестовали. И вот подошел 19-й год, страшный для нашей семьи. Погиб в ЧК пасынок, умер отец, а осенью 20-го года взяли Перекоп и большевики уже окончательно победили. Тут настроение резко изменилось, в деревне ополчились против нас.
- В чем это выразилось?
- Вот в чем, например. Из каширского исполкома пришла бумага, в которой было сказано, что Борис - писатель, пусть он у нас служит писарем в каширском исполкоме, а Вера (моя жена) - здоровая баба. Ее - на лесные заготовки. Тут уже мы не выдержали и вернулись в Москву. Но это уже другая полоса начинается. Революция кончилась. Вскоре нэп начался. Мы организовали кооперативную лавку писателей. Правительство разрешило оставшимся в России писателям устроить кооперативную лавку, и мы торговали книгами. Нам приносили старые книги, мы их покупали, а потом перепродавали и этим существовали.
- А кто вместе с вами участвовал в этом?
- Хорошая была компания. Бердяев стоял за прилавком со мной рядышком. Потом Осоргин. Затем был такой молодой Грифцов. Вот тут у нас бывал в лавке Андрей Белый, но он не торговал. Еще один там был - Яковлев, теперь он советский писатель, малоизвестный.
- А где же была эта лавка?
- На Никитской в Москве. Работа в этой лавке позволяла существовать. Кое-как, конечно, но все-таки. Позволяла существовать, при этом не служа большевикам. Это была свобода. Это было время нэпа.
- И сколько лет просуществовало ваше предприятие?
- Недолго. Года два или три. В 22-м году мне отчасти повезло - я чуть не умер, заразившись сыпным тифом на железной дороге, вша какая-то укусила. Я чуть не умер в Москве. И это дало повод просить у правительства выпустить меня с семьей в Берлин на лечение. Вот выпустили, и до свидания. А всех моих приятелей, профессоров, писателей выслали в 22-м году осенью на Запад. Это устроил Троцкий, и они должны молебен Троцкому отслужить, потому что это спасло их. Те, которые остались, все погибли в России. Ну, и эти, которых выслали, они тоже все перемерли теперь. И Франк, и философ Вышеславцев, и Бердяев, и Осоргин - всех их выслали.
- Может быть, у вас остались воспоминания, что думали о революции Блок, Бунин, те люди, с которыми вы близко были знакомы? Как они говорили, как менялось их настроение?
- У Бунина есть книга «Окаянные дни». Это сплошной дикий вопль его против всего этого.
- А как он относился к Февральской революции?
- По-моему, тоже плохо. Он очень рано уехал на юг. В самом начале революции.
- А Блока вы встречали после Февраля?
- Да. Он приезжал в Москву, он очень был подавлен, он и болен был, и мрачен, был разочарован в революции. В то же время он с ними много работал, и они его считали своим. «Двенадцать» я помню отлично, на меня очень тяжелое впечатление произвела эта поэма в 1918 году. «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». И ведет за собой этих 12 разбойников, которые стреляют. Белый тоже революцию принял. Но он оказался абсолютно неподходящим для революции. Он сначала уехал в Берлин, мы с ним встречались в 22-23-м году. И Пастернак тоже был за границей, но тоже вернулся.
- А вы Пастернака знали хорошо?
- Он у меня был в Москве, приносил мне рукопись. Он гораздо моложе меня, и он принес мне как старшему писателю свою рукопись, которая, я помню, мне сразу понравилась, и он сам на меня хорошее впечатление произвел.
- А какая это рукопись была?
- Я думаю, что это «Детство Люверс». У него такая есть книжка. Это какие-то отрывки были. Помню, что там об Урале было. Но это не был еще «Доктор Живаго». И вот в последние годы у меня с Пастернаком возникла переписка. Началась она случайно. Оказалось, что мы с ним родились в один и тот же день, только разница в годах. Вот я ему написал. Во-первых, я прочел его роман жене вслух, мне очень понравился этот роман. Вот я об этом написал, и еще написал, что мы с ним родились в знаменательный для русской литературы день: в 1783 году в этот же день родился Жуковский, в 37-м году в этот день был убит Пушкин, в 81-м в этот же день умер Достоевский. Это 29 января по старому стилю, 11 февраля - по новому. Он говорил, что на него это произвело большое впечатление. Потом он мне книги свои присылал, я ему посылал свои книги. У меня есть его письма, такие пылкие, он вообще был пылкий очень человек и горячей души, страстной души.
